Аромагия

Мальчишка мотнул головой, глядя куда-то в пол.

Пахло от него столь причудливой смесью ароматов, что у меня закружилась голова. Календула и горькая ивовая кора, резкий до слез хрен и туманно-мягкое дуновение соленого ветерка лаванды — и горе, и гнев, и желание помочь, утишить боль.

— Спасибо, — с чувством поблагодарила я, совсем рассиропившись — то ли от вина, то ли от этого молчаливого сочувствия. — Вы умеете слушать, мальчик.

Вскинулся, сжал бледные искусанные губы, полыхнули огнем темные глаза.

— Не называйте меня так! — попросил он негромко, но яростно.

Боль будто проскакала плоским камушком по поверхности воды и исчезла в глубине.

— Хорошо, не буду, — согласилась я, устало вздыхая. Запустила пальцы в волосы, и без того наверняка напоминающие воронье гнездо. Прошептала: — Простите меня.

— Прощаю, — улыбка солнечным лучом скользнула по его лицу, разгладила не по возрасту глубокую морщинку между бровей. — А что было дальше?

Спросил серьезно, со странной жадностью.

Зря я, конечно, затеяла этот разговор. Как будто пьяница, готовый до утра жаловаться на судьбу — благодатный повод напиваться снова и снова…

— Я начала пить, — призналась я тихо.

— Вы?! — недоверчиво вскинулся Петтер.

— Я, — надо думать, усмешка вышла горькой, как полынная настойка. — Вы думали, я бесчувственная? Идеальная леди с каменным сердцем?

Мальчишка подумал и мотнул головой.

— Нет. Но я думал… — он осекся и закусил губу.

Я вопросительно взглянула на него, впрочем, легко догадавшись о несказанных словах. Людям кажется, что пить начинают только слабые натуры. Нет, просто у каждого свой запас прочности…

Какое дело юности до препятствий? Когда грядущее манит и обещает счастье. Когда кажется, что полюбишь — и весь мир взорвется фейерверками. Когда в рывке к цели та вдруг оказывается в шаге от тебя — протяни руку и мечта упадет в ладонь, как спелый абрикос. А сладкий сок уже почти разливается на языке…

Разве я — та, восемнадцатилетняя — думала, каково мне будет жить в затерянном среди льдов гарнизоне? Нет, молодым кажется, что можно гореть — и не сгорать…

И в темных глазах Петтера сейчас читалась все та же юная беззаветная вера.

Боги, да я пьяна — вдрызг, как первое время после смерти Фиалки. Первые сутки тогда я провела будто в прострации, судорожно вцепившись в холодную ладошку дочери. Потом, пытаясь растормошить, свекор почти силком напоил меня горячим вином. Средство неожиданно пришлось мне по вкусу, даже дало силы пережить похороны…

И я стала пить. Столько, чтобы хватало забыться — с каждым разом все больше и больше.

В чувство меня тогда привел Валериан, который больно расшиб нос, но не плакал, а только с ужасом и непониманием глядел на такую чужую — пьяную — мать.

Я лечила его, лепеча что-то утешительное, а потом рыдала взахлеб, кусая руку, чтобы не завыть в голос. Но сердце мое умерло вместе с дочерью, сгорело в горячечном бреду…

Мир плавно кружился вокруг, а привычная боль ощущалась как сквозь вату.

— У могилы Фиалки Ингольв сказал, что так распорядились норны. Судьба. — Собственный голос казался мне бесцветным, водянистым и будто пахнущим хлором. — В тот момент я поняла, что больше не люблю мужа.

Я замолчала, бездумно качая пустой бокал и наблюдая за игрой света в гранях хрусталя.

— И я решила, что дети больше не будут умирать только потому, что муж запретил мне их лечить.

Через месяц после смерти Фиалки я попросила знакомую хель передать записку Матери ее поселка. Став для вида смирной и тихой, я напряженно ждала ответа…

Хель отреагировали быстро: Ингольва повысили в звании от капитана до полковника и перевели в Ингойю, сопроводив приказ дарственной на дом и распоряжением о моей практике аромага. Для Ингольва такое назначение было давней и почти несбыточной мечтой, но обстоятельства ее осуществления его крайне уязвили. Он получил все только благодаря мне — и моему неподчинению его прямому приказу. Этого муж мне так и не простил. Тогда между нами будто что-то сломалось. А через несколько месяцев по приезду в Ингойю я впервые узнала о его измене…

Вокруг все плыло, подергиваясь дымкой, и только серьезное лицо Петтера виделось отчетливо.

Странно, я ведь совсем немного выпила, не больше двух бокалов, отчего же так опьянела?

— И еще я решила, что больше детей у нас не будет… Сегодня ровно два года с того дня, как… — и попросила, протягивая ему бокал: — Налейте мне еще вина, пожалуйста.

Язык не заплетался, только голова кружилась, и отчаянно хотелось спать.

— Хватит, — в тоне мальчишки сквозила такая непреклонность, что я поневоле усмехнулась.

Он решительно отобрал у меня бокал и от греха подальше спрятал бутылку. Теперь от него воняло дегтем — отчаянием и бессильной злостью — горько, неприятно, пронзительно.

С трудом удерживаясь на ногах, я добрела до окна, распахнула его и подставила лицо ледяному ветру.

Откуда-то раздавался веселый смех, в темном небе взрывались фейерверки, пахло жареным мясом и пирожками…

Боги, милосердные мои боги, как же мне было больно!

А снег падал и падал на Ингойю, как белый пепел моих надежд и моей любви…