Аромат изгнания

…Я посетил сиротский приют, то есть армянский колледж, где около четырехсот сирот нашли какое-никакое пристанище. Хоть я и был готов к этому страшному несчастью, но увидел такие ужасные вещи, что это превосходит всякое воображение. Я никоим образом не мог их представить себе даже приблизительно, пока не увидел собственными глазами. Целый вилайет был уничтожен. Выжившие и те, что бежали сюда, так деморализованы, что, если бы не насущная забота о естественных потребностях, они бы тоже умерли от горя. Никакого выхода, никакого света впереди… Смерть, руины, голод, болезни и тюрьма… Когда я попал в этот край, в первый момент мне показалось, что я вошел в дом покойника – еще не похороненного, новопреставленного. Было бы невозможно отличить армян от турок, не будь на лицах первых написана эта безутешная боль, которую вызывают лишь самые жестокие страдания…

Это письмо произвело на меня огромное впечатление. Я перечитала его несколько раз с отчаянно колотящимся сердцем. Особенно строки, в которых папа писал, что «в первый момент мне показалось, что я вошел в дом покойника – еще не похороненного», тронули меня до глубины души. Он выбрал такие убедительные слова, что я сама как будто оказалась перед лицом ужаса. Письмо продолжалось в том же тоне, с подробным изложением каждой из трудных битв, которые пришлось выдержать папе. Это были мучительные описания душераздирающих встреч, в том числе – с человеком, который схватил папу за руку и сказал ему: «Мы, армяне, не люди, даже не слуги, мы рабы». Я поняла, что эта поездка была болезненным ударом для папы, столкнувшегося с действительностью, намного превосходящей все, чего он мог ожидать.

В это беспокойное время я все же успела переписать свои стихи для сестры Эммы. Однажды после уроков я протянула ей их, чуть дрожащей рукой, потому что не решалась напомнить о недавнем ее обещании опубликовать их в журнале.

– Ты же написала гораздо больше, чем я думала, Луиза! Это чудесно! Надеюсь, ты не бросишь писательство, у тебя ведь настоящий дар украшать поэзией нашу унылую жизнь, – сказала сестра Эмма.

Она медленно прочла «Бродягу».

– Ты знаешь, что молодой поэт Даниэл Варужан опубликовался в журнале в тысяча девятьсот третьем году, когда ему было всего семь лет? – спросила она.

– Мне восемь, и я готова принять вызов! – пылко ответила я.

– Ты разрешаешь мне послать твои стихи в журнал?

– Но что будет, если мне откажут?

Она улыбнулась мне.

– Я уверена, что тебе не откажут. А если это и случится, мы постараемся опубликовать их иным образом.

– Спасибо, сестра Эмма!

Она обняла меня в неописуемом порыве материнской нежности и долго прижимала к себе. Впервые меня обнимала монахиня. Это удивило меня, потому что ни одна из них никогда не выказывала нам любви. Сестра Эмма была намного моложе остальных монахинь, которые нас учили. Я подняла голову, чтобы разглядеть ее лицо, медного оттенка кожу, высокие скулы, красивые черные глаза и полные губы. Представила ее с распущенными волосами – они всегда были прикрыты этим ужасным чепцом. Я ощутила в ней душевную рану и не смогла удержаться, задала ей вопрос, который жег мне губы:

– Вы такая красивая! У вас нет возлюбленного?

Я тотчас пожалела об этом, потому что лицо ее залила бледность, а глаза стали похожи на небо перед грозой. И вдруг ливень заструился по ее прекрасному лицу. Я замерла, не зная, что делать, как исправить ужасную ошибку, которую я совершила. Плечи ее затряслись от рыданий, и все тело согнулось под натиском боли. Потом она отстранилась от меня, утерла залитое слезами лицо и привела в порядок волосы.

– У меня был возлюбленный… Он умер, – сказала она.

Потрясенная, я не нашлась, что ответить, но с этого дня она стала мне еще дороже. Я не могла выкинуть из головы этот случай, потому что мне было больно за нее, запертую не в своей жизни. «У меня был возлюбленный… Он умер». Значит, все кончено? Неужели нет где-то другого возлюбленного для нее?