Аромат изгнания

После этого разговора я с удвоенным пылом готовила посылки, потому что хотела любой ценой не дать выполоть корни маленьких армянских сирот!

Жиль застал нас воскресным утром посреди этой суеты. Он тоже захотел что-нибудь дать и положил в посылки свои любимые голубые шарики. Я узнала, подслушивая под дверью, что во многих свертках, дошедших до обездоленных из Аданы, была нестираная, пропитанная ужасным запахом прогорклых духов и испорченной помады одежда. Мало того – иногда она была просто грязной, закапанной жиром или алкоголем. Эти узлы присылали богатые армяне из Стамбула, не очень озабоченные судьбой своих несчастных братьев. Зато другие посылки были собраны тщательно. Они приходили зачастую из отдаленных армянских провинций, и собирали их бедные армяне. Это был урок для меня, ведь я всегда думала, что богатые великодушнее других. Дед сказал мне, что все наоборот: когда у тебя много добра, с ним труднее расставаться, потому что накопленное богатство создает невидимую преграду между тобой и другими, делая тебя равнодушным к чужим несчастьям.

Пьер ушел в свою комнату и вернулся с саблей, с которой не расставался. Он протянул ее мне, чтобы я положила ее в посылку, но вмешался папа.

– Ты думаешь, сабля – подходящий подарок для детей, чьих родителей зарезали? – спросил он Пьера.

Тот задумался и признал, что идея плоха.

– Я просто хотел показать вам, что я великодушный!

– Мы знаем, что ты великодушный, сынок.

В хорошем расположении духа Пьер был само очарование: старался всем понравиться и блистал остроумием. Но внезапно он как будто достигал пика хорошего настроения и оседал, как французский торт, который однажды не удался нашей кухарке. Он мрачнел, становился угрюмым, агрессивным и беспокойным. Резко закипал, и горячая лава его детских страстей заливала все вокруг. С моим братом было трудно, дорогая моя детка, и что-то в нем навсегда осталось для меня непостижимой тайной.

Теперь я хочу рассказать тебе о Жиле. Он оставался со мной, во мне – все эти годы… Я несколько раз в тот день ловила на себе его пронзительный взгляд. Был ли он вправду ребенком? Я не смогла бы этого сказать – столько в нем было силы и решимости. Благодаря воскресным дням у нас из его глаз исчезло лихорадочное блуждание, и сохранилась лишь глубина, делавшая его взгляд таким особенным. Было в нем, несмотря на все его слабости, что-то непримиримое, упорно отказывающееся капитулировать перед властью. Меня смущал огонь, так ярко горевший в его глазах, когда он смотрел на меня, ведь это всегда происходило внезапно, после того как он вел себя под стать малому ребенку, которым и был. Тогда в нем не оставалось больше ничего детского, ничего легкомысленного и пустого. Его взгляд вселял в меня уверенность, хотя я еще не понимала, что это значит. Куда девались наши мысли друг о друге? Записывались ли они в большую книгу человечества или исчезали в глубине галактик? И что такое сама мысль?

Когда посылки были готовы, я увела Жиля в заброшенный уголок сада. Там была только вскопанная земля, не в пример остальной территории с идеально ухоженными цветочными аллеями. В этом месте земля оставалась сухой и шершавой, цветов почти никаких, а редкие травинки с трудом выживали под постоянным напором солнца. Чахлое деревце росло как могло. Я увидела пару почек, которые сумели, несмотря ни на что, набухнуть на одной из его хилых веточек. Это было наше с Марией любимое место, потому что все здесь вызывало у нас жалость. Иногда мы часами возились с леечками, чтобы доказать этой убогой природе, что мы никогда ее не оставим. А подальше, словно поддразнивая травку, деревце и жалкие цветочки, раскинулся густой лес с ослепительно яркой зеленью. Я показала Жилю Тавр, высящийся вдали. Он долго смотрел на него, потом повернулся ко мне.