Артамошка Лузин

- В тайге бросить старого друга - не видеть счастья. Будем кочевать на моих оленях.

- С одного оленя двух шкур не снимешь. Как кочевать трем хозяевам на оленях одного хозяина! Век живу, а так не было.

- Отвезу свой чум - приеду за вашими.

- Не надо! - замахал руками Панака. - Разве можно два раза тайгу мерить!

Думали долго и решили перевезти чум Панаки и Одоя недалеко, через Синюю гору, к озеру Тавда. Места там хорошие для охоты, озеро Тавда большое, и рыбу можно добывать всю зиму.

На другой день отправились в путь, и не успел еще погаснуть день, чумы Панаки и Одоя стояли на новом месте. У Синей горы плескалось большое озеро Тавда.

Саранчо собирался в далекое кочевье.

- Пойду, - говорил он, - рекой Чактыма до самой вершины, перевалюсь через снежные горы, чумы поставлю в долине Большого Рога.

- Эко ты! - ответил Панака. - Лучших мест мой глаз не видел, но для оленей те места тяжелы.

- Тяжелы?

- Да, снег там большой бывает. Мох олени как доставать будут? Иди, Саранчо, за Большой Рог, на два перехода дальше. Оттуда и кочуй за зверем.

Согласился Саранчо. "Старый Панака знает тайгу, однако, лучше самого дедушки-медведя, - подумал он. - Его слово - верное слово".

Потом охотники поменялись ножами и подошли к большой горбатой лиственнице. Саранчо вырезал на ней какие-то значки. По этим значкам будет знать Панака, в какую луну и где кочует со своими оленями славный Саранчо. Значки скажут Панаке, когда откочует Саранчо из долины Большого Рога и когда вновь поставит свои чумы рядом с чумом бедного Панаки.

Саранчо внимательно взглянул на вырезанные им значки, быстро вытащил свою табакерку и на ней вырезал точно такие же знаки. Табакерку передал Панаке, тот посмотрел и кивнул головой. Друзья взяли по щепотке табаку, понюхали, чихнули по нескольку раз. Саранчо бережно спрятал табакерку.

Старые друзья стали прощаться. Они прильнули щека к щеке, по старому обычаю, подержали друг друга за косички и разошлись.

- У каждого своя дорога, - вздохнул Панака: - оленному человеку путь в далекую тайгу, безоленному - до дверей своего чума...

* * *

Чалык и Агада долго ловили оленей: только что выпущенные пастись, они не давались.

- У лючей сердце камень, - жаловалась Агада, озираясь по сторонам. Олень только пошел, ничего не ел, а люча кричит: "Давай оленей!"

- Наши олени скоро все упадут: бока втянулись, шерсть падает, уши у всех мягче гнилого гриба, - затревожился Чалык.

Задрожали губы у Агады, брови опустились, слезы сделали дорожки на обветренном лице.

- Беда! - зашептала она.

- Горе большое, - угрюмо ответил Чалык.

Тимошка зорко следил за Чалыком и Агадой.

Чалык стал понимать русские слова.

Тимошка гонялся за оленями разъяренным зверем. Они шарахались от него, рассекая рогами густые кустарники. Тимошка злился, схватывал палку или сучок и, как ошалелый, снова и снова кидался на оленей.

- Чертово животное! - ругался Тимошка. - Ку-уда? Ку-уда?! - выбивался он из сил, гоняясь за испуганными оленями.

И когда силы его оставили, потный и взлохмаченный, он яростно заорал:

- Эй, вы! Я вам! - и замахал грозно кулаком. - Живей, черти, живей!

Чалык и Агада быстро загнали оленей, с большим трудом навьючили тяжелые тюки.

Войлошников сидел у костра и прикидывал в уме: "Без малого дней двадцать еще идти надо. Ух, далеко! Лишь бы до Бирюльки добраться, а там оленей можно продать и плыть на лодках".

Дорогой, покачиваясь на олене, Тимошка говорил Войлошникову, показывая на Чалыка:

- Без малого мышонок, а как ведет, а? Сколько дней идем тайгой вековечной, идем и ноги не замочили: то ведет бровкой, то звериной тройкой, то увальчиком или горной речкой. На реках бурливых броды сподручные находит.

- Да-да... - важно протянул Войлошников и пустился в длинные рассуждения: - Они с малых лет к тайге приучены. Я скажу так: от зверей они неотличны. Волчица не успеет еще волчонка родить, а он, проклятый, уже норовит ее за холку тяпнуть. Или утка: не успеет утенок из яйца вылупиться - уже лезет в воду. Так и у этих лесных людей. А все оттого, что родит тунгуска тунгусенка и тут же ему сует в рот сырое мясо зверя. От этих звериных кровей и получается у них звериный нюх, звериный глаз.

Долго бы Кузьма Войлошников рассказывал эти небылицы, но его внезапно прервал Тимошка:

- Глянь, чтой-то тунгусенок оленя остановил и в небо глазища уставил.

Войлошников заторопил оленя.

- Эй ты, мужичок с косой, что рот разинул?

Чалык стал объяснять как мог. Он махал руками, строил страшное лицо, напрягал память, пытаясь хоть одно русское слово вспомнить.

Войлошников подсмеивался и торопил смущенного и перепуганного Чалыка:

- Но, но! Рассказывай-пересказывай, слова-то у тебя, как мык коровы. Ну и слова!

Чалык морщил лоб, тревожно показывал рукой на небо, на траву, на лес.

- Черт тебя знает, что ты бормочешь! Може, что и доброе... Э-эй! Тимошка, сюда-а!

Подъехал Тимошка.

- Бормочет, рожу страшенную корчит, руками вскидывает, как петух, а уразуметь ничего не могу.

- Сказывай! - нахмурил брови Тимошка.

Чалык дрожал от волнения и заикался:

- Больсой ветел... беда больсой... орон падал...