Артамошка Лузин

Бабы голосили:

- Не обидьте! Дайте урвать добра из амбара грабежника-приказчика!

Ломали амбар. Скрипела и плакала амбарная дверь, железом кованная. Скрежетали засовы крепкие.

- Хлеб! - стонала толпа. - Хлебушко! Корм родимый!

- Делить!

- Мерой делить, чтоб без обиды!

Вмиг амбар очистили. Хлебные запасы поделили честно.

Чалык и Артамошка ходили надутые, как пузыри, - за пазухой у них целые склады: там и пряники, и куски сала, и рыба, и леденцы, и сухари, и чего только нет.

Вокруг острога горели костры, взвивалась в поднебесье вольная песня. Ватажники праздновали победу, пировали до утра.

НОВЫЕ ПРАВИТЕЛИ

С реки дул резкий ветер, шумела тайга. Стоя на пригорках, дремали дозорные мужики, кутаясь в рваные поддевки. Давно потухли костры, и редкий из них дымился жидкой струйкой. Умолк человеческий гам, и повисла над становищем сонная глушь.

Только в острожной избе теплилась восковая свеча. Столбом стоял едкий табачный дым. Свесив широкие бороды на грудь, сидели Филимон Лузин и Никита Седой с товарищами. Сидели и думали, а на полу, на голых досках, засунув головы под лавки, храпели Артамошка и Чалык.

Филимон говорил:

- Острог повоевали. Приказчик убежал. Как от царской казни спасемся?

Все молчали.

Филимон чертил ногтем по доске стола, тяжелые мысли одолевали его:

"Государево добро пограбили, поделили. Не сносить нам головы, упадет она на плахе".

Старый казак с огнисто-рыжей бородой, широкоплечий, большеголовый, сидел сумрачный, смотрел на тусклое пламя свечи. Потом через стол потянулся, обломил фитиль, чтобы свеча ярче горела. Тяжелую руку положил на плечо атаману:

- О чем говорить, Филимон! И так от царя милости не жди: все едино конец смертный!

- Отчего смертный? Кровь-то наша лилась за что? Не за кривду, а за правду бились. Государь за правду не казнит, - ответил за атамана Никита Седой.

- До государя, Никита, сам знаешь, что до белого месяца, путь дальний... Слуги государевы правду утаят, а нам - петля-удавка, топор казнителя, - сказал старый казак. - В леса, мужики, уйдем, в дремучие, нехоженые. Птицы мы вольные, расправим крылья, полетим над просторами! звал он.

Трещала восковая свеча, дрожало желтое пламя. Еще ниже склонились взлохмаченные головы.

Филимон щурил глаза: усмешка пробежала по его лицу - не по душе ему речи старого казака.

Не век же по лесам прятаться - где ночь, где день...

Пробился в избу белый луч: выглянуло солнышко из-за горы. Ушли мужики по утренней росе, и у каждого на сердце холодно и смутно.

Остался Филимон один. Ходил по избе, стонали половицы, длинная тень металась по бревенчатым стенам. Открыл оконце. На реке жалобно свистели кулики, где-то мерно ударял топор. Филимон разглядел: тесал бревна мужик, а баба с двумя парнями скатывала их с горы.

- Ишь ты, отвоевались, избы ставят! - удивился Филимон.

Тут и созрела у него дума. В полдень собрал он вольный круг, чтобы вместо лихого приказчика избрать управителя честного и достойного, чтобы не мучил народ казнями лютыми, не гнул взятками несносными, а правил бы по закону, умножал по силе царскую казну, а не свой карман.

Наутро ударили барабаны, на площадь собрался народ. Полыхало казачье вольное знамя, а рядом, на острие копья, развевался хвост дорогой чернобурой лисицы - то было знамя вожака эвенков Чапчагира. Поодаль, сидя на коне, Хонадор держал на коротком древке белый плат, окаймленный синими узорами, - то было бурятское знамя.

Били барабаны дробь, били так, что земля стонала, тесней сбивались люди в круг. На бревенчатый помост поднялся Филимон Лузин, низко поклонился на все четыре стороны:

- Люди вольные! Острог мы повоевали, злодея-приказчика спихнули, едва успел он свою душу унести. Как жить станем? Без управителя пойдет у нас раздор, смятение, разбой и убийство, и некому будет судить и править...

- Смешаются все языки и народы, и не разберешься, где крещеный, а где некрещеный, - вставил кто-то из толпы.

- Сгибнем! - испуганно закричал мужик с жиденькой бородкой. - Даже попа не имеем. Господи, да ведь звери - и те вожака имеют, птица, тварь безвинная, и та без поводыря в путь далекий не летит, страшится!.. А мы же человеки!

Филимон перебил визгливого мужика:

- Прикидывали мы своим умом малым, держали совет долгий, порешили твердо: избрать на самом кругу и управителя и помощников, чтоб правили они народом и с делами управлялись сносно.

- А государь? - послышался чей-то гневный голос.

- Государь?.. - Филимон остановился.

Толпа заволновалась, загудела:

- За разбой быть на дыбе!

- До государя далеко! Он не услышит!

- А подслухи его? Они не дремлют!

- Говори, Филимон!

- Надумал я так: умолим великих государей наших, подарки в казну отправим, а в грамоте отпишем всем народом без утайки о лиходее-приказчике и его прижимках и казнях, о нашем самоуправстве. Цари рассудят!

Вокруг зашумели:

- Рассудят!

- Склоним повинны головушки! Не век же нам мыкаться по лесам!

- Знамо, склоним, - сказал пашенный мужик. - Из века в век склоняем, все от бога!

Воцарилось тягостное молчание. Его нарушили женские голоса:

- Нового приказчика надобно у царя просить!

- Чтоб не вор!

- Чтоб не лиходей и не мучитель!