Артамошка Лузин. Албазинская крепость

В кабаке пусто. Тоскливо мерцает огонек. Оплывает свеча горячим воском, и шлепают тяжелые капли мерно, увесисто, словно пробить хотят толстые половицы. За стойкой сутулится старый кабатчик. Желтые пятна света прыгают по сморщенному, одутловатому лицу, седые космы разметались в беспорядке.

Напала на кабатчика печаль: отбил он на костяшках дневной доход — и ахнул: гроши ломаные. Сбесился народишко, волной неудержимой катится с насиженных мест, а куда — того и сам не знает.

Сладок смрадный кабацкий дух, пышет теплом жарко натопленная печь. Вспотел кабатчик, размяк и захрапел, склонившись на стойку.

Завизжала тяжелая кованая дверь, вздрогнули слюдяные оконца, поднял косматую голову кабатчик, сонливо вглядываясь в темь.

Вошел рослый, крутоплечий мужик. Не торопясь, снял шапку-ушанку, сбил рукавицами снежные хлопья с тулупа и шагнул к стойке. Глаза у мужика синие, задорные, колючие; голова вихрастая; светлая борода в кольцах-завитушках.

— Отмерь-ка, с легкой руки, меру лихую — полштофа да одолжь огарочек, — как топором рубанул он насмешливо у самого уха кабатчика.

— Ай-яй!.. — заверещал кабатчик и прикрыл ухо ладонью. — Юн ты, Ярошка, зелен, чтобы вопить эдак разбойно. Оглушил!..

— Отмерь, — вскинул вихрастой головой Ярошка.

— То можно, — торопливо мигая, сказал кабатчик.

Ярошка взял чарку, запалил огарочек и уселся в дальнем углу.

Выпив чарочку, он вытащил из-за пазухи замусоленную трубку пергамента, бережно разгладил его ладонью на лавке и, водя грязным бородавчатым пальцем, что-то невнятно бормотал.

По пергаменту синяя лазурь разлилась толстыми извилистыми змеями — то были реки. А по сторонам рек безвестный грамотей-искусник щедро разбросал остроглавые бугры — то неприступные горы. Густо наставил раскидистые елки, а между ними зверей хвостатых изобразил — то леса непроходимые. По берегам рек одиноко притулились зимовья да рубленые избы, огороженные бревенчатыми стенами, — то царские городки и становища. Следы человека и конских копыт вились узорчатой цепочкой по лесам, степям, меж рек, меж гор до самой великой Лены — то дороги и тропки.

Через весь пергамент — рисунчатые буквы, затейливые, витые, усатые. Ярошка кривил брови, вглядывался в пергамент, что-то выискивал, ставил ногтем кресты. Огарок чадил, скупые отблески падали на древний пергамент. Ярошка еще ниже опустил голову. От натуги потемнело лицо, вихры рассыпались по взмокшему лбу, горели глаза непоборимым любопытством. Как святыню хранил он пергамент за пазухой, у сердца, верил: скрыты в нем превеликие мудрости человека. Стукнул кулаком об стол, скомкал пергамент.

— Треклятый монах, две деньги выманил да крест нательный. Сунул этот пергамент, а понятия к нему при себе сохранил!

Дверь вновь завизжала, в кабак суетливо ввалились два монаха. Они сдернули шапки, наспех перекрестились и — к стойке.

— Человече, — звонко сказал шустрый монах, — по чарочке-гагарочке да по рыбке круто соленой поднеси!

— От устали едва рясы на грешном теле несем, — невнятно пробормотал второй, отдирая снежную сосульку с жидких усов.

Монахи уселись на лавку и щурились от тусклого огня. Шустрый монах вскидывал руками и скороговоркой, вкрадчиво говорил:

— Отче Гаврила, сказывали те бегуны и пропойцы превеликие вести о землях, что за Леной-рекой.

— Умолкни, Алексашка. Твердишь, ты сие с полуночи, подобно петуху — трижды, без умолку, — важно сказал отец Гаврила и рванул зубами рыбу.

Ярошка шумно поднялся и подошел к монахам.

— Хлеб-соль.

— В добрый час! — ответили монахи враз.

— Отколь бредете, чернорясники?

Монахи притихли.

— Аль беглые?

Монахи испуганно поднялись с лавок.

— Что трепещете, аль уразуметь не в силах, каков я есть человек? Царским доносчиком не бывал…

— Вестимо, — невпопад бросил шустрый монах, а Гаврила степенно добавил:

— Бредем, куда перст божий указует.

— Перст добр, коль кабака не минуете, — закатился Ярошка смехом.

Монахи захихикали.

— Злобу таю я на монахов, большую злобу…

— Что злобишься?

Ярошка развернул пергамент:

— Вот это уразуметь не могу. Помогайте, чернорясники, в грамоте вы дошлые.

Оба монаха забегали по пергаменту глазами. Шустрый монах, захлебываясь, тараторил:

— Грамота страшенная, не иначе — краденая…

— Ты не о страхах, ты давай делом, — нахмурил брови Ярошка.

— А дела еще более страшенны: древний пергамент — чертеж превеликого Искера — землицы сибирской, от пояса каменного до реки, нареченной «Лена».

— А по-за чертеж как пройти?

Монахи переглянулись.

— Места неведомы, — осмелел отец Гаврила, — нехожены, неезжены, страшны и бездонны, от человеческого разума сокрыты, дорог, окромя звериных троп, не бывало.

— Дурень пустомозглый, — загремел Ярошка, дороги человеческая нога торит! Ты отвечай, куда путь идет по-за чертеж?

— Того не ведаю… Слыхом слыхал от бродяг бездомных…

— Говори, говори! — заторопил Ярошка.

— За Леной-рекой-де конца края не видно, и что-де имеется река боле, нежели Лена. На этой реке богатства несметны: соболи черней смолы кипучей, с огневым отливом, злато, серебро и каменья драгоценные в горах растут во множестве. Рыбы в реках, птицы в лесах столь; что гибнут они зазря.