Артамошка Лузин

Ватажники крестятся и налегают плечами на жгучую бечеву.

Плыли долго, счет дням потеряли, а конца пути не видно.

О резучие камни, о пороги крутые побила буйная река утлые кораблики ватажников, била в щели и грозила потоплением.

Кормчие кричали до хрипоты, налегали на бечеву ватажники. Кормчий последнего корабля, где сидел Филимон, крикнул:

— В десятый раз, атаман, говорю тебе: вода люто хлещет! Не доплыть!

Встал Филимон, сложил широкие ладони трубой, гаркнул:

— Вороти к берегу! Разгружай!

Над рекой пронеслось гулкое эхо.

Не думал и не гадал Филимон, что будет большая задержка в пути. Прохудились кораблики, побила их буйная волна.

Тревожились ватажники, рассматривая дырявые лодки. Быстро на берегу разбросали стан. Жгли костры. Одни были отряжены смолу курить, другие мох добывать, третьи — с Артамошкой и Чалыком рыскали по лесам, еду добывали для всей ватаги.

Филимон ходил угрюмый. Никита Седой, подобрав из ватажников умельцев корабельных — больших и малых, — чинил корабли.

Жаркая наступила пора. Торопил Филимон ватажников, кусал ус, сердился:

— Выбился народ из силы. Сломала спины проклятая река! Эх, кабы крылья птицы… эх!..

Часто поглядывал он на тайгу — ждал. Давно люди ушли за добычей. Солнце к горе склонилось, дунул с реки вечерний холодный ветерок, а охотники не возвращались. Филимон ругал Артамошку за нерадивость, грозил за ослушание крепко побить при всем народе.

Только к закату солнца вернулись охотники. Добыча оказалась невелика: вел Артамошка под руки страшного, полунагого, ободранного человека, заросшего волосами. Желт, костляв, сух был этот неведомый человек, страшен своими лохмотьями и худобой.

— Не этим ли пугалом кормить ватагу вздумал? — сердито спросил Филимон у сына. — Кажи добычу!

Артамошка заторопился, говорил, заикаясь:

— Добыча, отец, мала… Леса голы и бедны: не слышно в них ни птичьего клекоту, ни звериного шепоту. Даже змеиного шипа — и того не слыхать!

— Кажи добычу!

— Три зайца, семь рябков, и те сухи и облезлы, — ответил Артамошка.

— Бродяга! — выругал сына Филимон. — А этого козла облупленного где сыскал? — И он оглядел злыми глазами пленника.

— То, отец, чудо! — оживился Артамошка.

— Чудо? Ой, Артамошка, растешь ты и вширь и ввысь, словно деревина, а вот умом… — Филимон отвернулся, позвал: — Чалык!

Чалык подошел.

— Ты лесной умелец. Сколь людей я вам отрядил! Где добыча?

Чалык ответил просто:

— Зверь и птица укочевали. В тайге огонь ходил.

— Горелое место, — с досадой сказал Филимон, — тому верю!

Филимон тут же отрядил десять ватажников на протоку ловить рыбу и приказал, чтоб улов к утру был полон — на три варева.

— Ну? — спросил Филимон, обращаясь к пойманному. — Кто такой? И что по лесам бродишь, как леший?

— Не леший я, мил атаман, а, сам видишь, человек есть, — жалобно прошамкал мужик беззубым ртом.

— Больно страшен: смерть ли ходячая, человек ли бродячий! — того и отличить не умею.

— Мрем, как мухи. Это праведно.

— Что так?

— Хлебушко разучились жевать, и каков он есть, бог с ним, забыли. Пятый годок на зубах хлебушка-то не бывало…

— Хлеб! — перебил Филимон. — И без хлеба еды не перегрызть, были бы зубы, а у тебя рот чист и гол, как у младенца.

Мужик заплакал:

— Соли нет…

— Без соли погибель, — согласился Филимон.

— Соли-то, ее, мил атаман, нигде не сыщешь, — стонал мужик. Смерть — и та плоха. Рот гниет, зубы падают и, почернев, умирает человек. Вот и бегаем на солнцепеке — где увидим солончаки, к земле припадем, лижем ее, землю-то, соленые росинки собирая… В зверя, прости господи, обратились, так и живем перебиваемся.

Вздрогнул Филимон, переглянулись ватажники.

— Живете худо.

— Куда плоше… — Мужик вытер слезы желтым кулаком.

— Как очутились в лесах? Аль беглые? Много ль вас? — спросил Филимон.

Мужик, пугливо озираясь, замялся, замолчал.

— Не страшись, мы не царские наушники! — подбодрил его Филимон.

Мужик поднял голову.

— Да ты садись, садись на пенек!

Филимон взял мужика за острые плечи.

Мужик сел. Ватажники окружили его, насторожив уши. Филимон спрашивал:

— Кто же будешь?

— Отшельники мы. За веру страдальцы, боговы мученики.

— А откуда взялись?

— С самой Расеи беглецы.

— То-то, слышу я, голос у тебя расейский, против наших, сибирских, тих и кроток. У наших сибирских голоса ревущи, грубы, не говорят, а в барабан бьют.

— Ну, а как Расея? — интересовались ватажники.

Мужик замотал кудлатой головой:

— Ой, не спрашивайте, милые, и не расспрашивайте! Горько! Горше полыни…

— Отчего ж так?

— Сгинула Русь-матушка! — заохал мужик. — Истощилась земля, обнищала, иссохла в камень. Ждал народ дождя. И вот затмилось ясное солнышко тучей, к не разобрать стало — не то день, не то ночь, сплошная темь. Обрадовался народ, да рано. Упала та черным-черная туча на землю не дождевыми обильными каплями, а червем смрадным…

— Червем?..

— Именно, милые, червем-обжорою. Изничтожил тот проклятый червь все сущее на земле: травы сенные, цветы, злаки хлебные, листья древесные и даже иголки с лиственниц, елок и сосен ободрал.

Мужик передохнул и опять зашамкал: