Артамошка Лузин

Пошли к избушке Филимон и Никита. Дернул Филимон дверь, а навстречу ему с диким ревом бросился косматый бурый медведь. Попятился Филимон:

— Глушите зверя!

Вслед за медведем вышел сгорбленный старик. Седые космы спадали на плечи, желтое лицо, изрытое морщинами, сплошь заросло бородой, зеленые слезящиеся глаза бегали под торчащей щетиной седых бровей. Посохом старик указал место медведю. Тот покорно повалился и, лежа, рычал, роя лапой желтый песок.

— Кто и откуда? Из каких стран? — спросил старик тихим голосом.

От этого голоса затрепетало сердце Филимона.

— Никанор, — прошептал он, — тебя ли вижу?

— Весь век Никанором прозываюсь, я и есть, — ответил старик спокойно.

— Признаешь ли? — заволновался Филимон.

— Много ноне по лесам людишек шатается, разве всех упомнишь! Стар стал Никанор, стар… — Старик сердился: — Бросать избу надо в этих лесах, бежать в глубокие дебри: нарушают беглецы уединение мое…

— Никанор, брат мой!.. — обнимал старика Филимон.

— «Брат» сказал ты. Брат был, то верно, но нет его, и стал у Никанора вместо брата зверь. — И старик показал на медведя.

— Филимон я, брат твой кровный!

Старик замахал руками, потом прищурил слезящиеся глаза, в упор посмотрел на Филимона, и задрожала его седая борода, покатились по ней слезы:

— Филимоша!..

Братья поцеловались.

Подошли Чалык и Артамошка. Старик недовольным голосом спросил, показывая на Артамошку:

— А это что за мужик, молодой да вихрастый?

— То Артамон. Не признал?

— Батюшки! — заохал старик. — Давно ли я ему клеста дарил…

Артамошка повернул голову, старик подбежал к нему:

— Озорник, поет ли клест?

— Пела, пела та птица, да и ноги вытянула, — ответил Артамошка.

— Вот она, беда-то! — от всей души пожалел старик. — Тут моей вины нет, клест тот из самых певчих… с подпаленной грудкой.

Артамошка подумал: «Как старик клеста знает? Кто же он?»

Филимон улыбался:

— Артамошка, аль не узнаешь дядьку Никанора?

— Что ж, дядька, в отшельники пошел ты аль как? — обнял Артамошка Никанора.

— От людей хоронюсь, родные, от людей!

— Что ж они тебе, люди-то? — спросил Филимон.

— Солоно, брат, от них. Каждый человек — злой зверь! Вот и хоронюсь.

Артамошка впился глазами в Никанора, и поплыли перед ним дни его раннего детства, дни, когда жива была мать, когда Никанор ходил к нему, поучал его тайнам жизни.

— А вот вы рыщете по тайгам, — с обидой сказал Никанор. — Не ладно это! Хоронитесь, родные, хоронитесь!

Артамошка не вытерпел и, подняв вихрастую голову, гордо взглянул:

— Вольные мы, что нам хорониться!

— Может, и так, но со зверем сподручнее, с птицей веселее — твари божьи, а с человеком страшно… Мишка, волоки еду!

Медведь вскочил и на задних лапах торопливо пошел в избу, притащил большое долбленое корыто с объедками и поставил к ногам старика.

— Не обессудьте, родные, иной посуды не имею, вместе кормимся. — И он ласково погладил морду медведя.

Все умолкли, с удивлением смотрели то на старика, то на медведя.

Старик медведя за ухо потрепал, на траву усадил.

— Спим вдвоем — тепло. По тайге бродим вдвоем — не страшно! — сказал он и, опираясь на посох, пошел в избу.

Вскоре принес вязку сухих корешков, сараны и ворох вяленой рыбы.

— Без хлеба проживаем, отвыкли, — пробормотал он. — Жуем корешки, соки древесные и травяные сосем, рыбку гложем — так и живем.

Ватажники трудились у кораблей. Никита Седой наводил порядки. Далеко слышен был его резкий голос.

Филимон, Артамошка и Чалык сели вокруг корыта. Присел и Никанор, взял из корыта рыбину и дал медведю:

— Ешь, ноне нам с тобой работа.

— Что ж, в молении пребываешь, брат? — осторожно спросил Филимон.

— Некогда, — ответил старик.

— От каких трудов некогда?

— От зари до зари в трудах пребываю. Вот лишь ноне прихворнул, да и вас принесло…

Артамошка вслушивался в речь старика, а Чалык не мог оторвать глаз от медведя.

Филимон кашлянул и заговорил как бы сам с собой:

— Каков у старца труд, кроме моления богу…

— Ишь ведь ты, так и норовит ужалить! Змея! — недовольно прошептал Никанор. — Богу и без моления видны мои дела.

Старик сунул в беззубый рот сарану, обвел глазами сидящих:

— Вот за крутобокой горой нора лисья, второй день не навещал я лисицу, не кормил с рук золотых лисят… Ох-хо-хо! Хвороба мучает, вот и не иду, а не ладно это… — Старик снова заохал и, вспомнив что-то, забеспокоился: — Эх, ведь грех, и в логове ноне не был!

— А что там? — не утерпел Артамошка.

— Лечу я, милый, там, лечу.

— Кого ж ты, Никанор, лечишь? — забеспокоился Филимон и подумал: «На людей натыкаемся — ладно ли это?»

— Лисенка лечу. Ногу ему погрызли, вот и лечу припарками. Весь день в кружении пребываю — где птица знакомая, где заяц, где белка, где лисица. Тайга безбрежна, зверя и птицы тьма, и каждому потребна ласка…

Артамошка и Чалык придвинулись к старику и смотрели ему в рот. Старик бормотал:

— На реку ходим, щуку навещаем. Крутонрава рыбка…

— К щуке? — в один голос спросили Чалык и Артамошка.