Артёмка

– Ты не боишься? – шепнула она.

– А ты не боялась, когда шла тогда открывать партизанам двери? – в свою очередь спросил Артемка.

– Боялась, – откровенно призналась Таня. – Даже ноги дрожали. – А все ж таки пошла?

– Пошла, конечно.

– Ну и я пойду. Таня вздохнула.

– Хоть бы уж скорей побили их всех!

– Когда белых побьют, Совнарком декрет специальный издаст, – неожиданно вмешался в разговор Труба; – все театры строить только из мрамора, а антрепренерам – по шее. Я знаю.

– Верно! – поддержал Артемка.

Почему-то всем нам стало весело. Перебивая друг друга, мы заговорили все вместе, и все, даже Труба, беспричинно смеялись.

Пришел командир. Застав нас в отличном настроении, он и сам повеселел.

– Эх, – сказал он, запросто усаживаясь между нами и обнимая Артемку за плечи, – так и не удалось нам потолковать, вспомнить старое. Никогда в жизни чай не был такой вкусный, как тогда, в твоей будке.

Артемку и Трубу мы провожали за террикон. По дороге командир рассказывал о своей подпольной работе, о том, как шел он на штурм Зимнего, как встретился в Смольном с Лениным и как Владимир Ильич пожурил его, что он, раненый, пришел охранять дворец.

Мы слушали притихшие, присмиревшие. У оврага все остановились.

– Скоро в Москве откроется Съезд союзов рабочей молодежи, – сказал командир. – Надо и Нам создать тут свою молодежную организацию. Вот сколько уже вас. Да какие! Гляди, и делегата пошлем на съезд. А что? Пошле-ем!

Стали прощаться. Таня поколебалась и, вскинув Артемке на плечи руки, поцеловала его.

Когда очередь пожать Артемке руку дошла до меня, он вынул из-под рубашки что-то завернутое в тряпочку и протянул мне.

– Спрячь, – сказал он тихонько, – а то как бы беляки не отобрали.

Мы расстались. Была луна, и я еще долго видел две фигуры, шагающие вдоль оврага.

Я вернулся в нашу бумажную комнату, зажег коптилку и развернул тряпочку: в ней лежали часы с искристым циферблатом, маленький бумажник из мягкой желтой кожи и золотистая парча.

Сверток я зарыл в землю, под сценой.

У белых

Вот что я потом узнал.

До рассвета Артемке с Трубой удавалось избегать всяких встреч, по утром, когда вдали показался серый, мрачный корпус Крепточевского литейного завода, из-за куста сначала высунулась сонная физиономия, а потом заблестел погон.

– Ох!.. – тихонько вырвалось у Трубы. Но тут же лицо его приняло умильно-радостное выражение. Он истово перекрестился и с облегчением сказал: – Слава тебе, царица небесная: свои!

– Свои и есть! – подхватил Артемка. – А я что говорил?

– Ты, конечно, говорил, да все как-то сомнительно было. Ну, слава тебе, господи!..

Офицер прищурился:

– Кто такие?

– Актеры мы, господин подпоручик, – снимая кепку и кланяясь, сказал Труба. – Из Харькова в Енакиево пробирались, да под Щербиновкой на красных напоролись. Еле ноги унесли.

– Документы есть?

– Какие документы! Слава господу, душа в теле осталась. Вот только и удалось спрятать. – Труба засунул два пальца в прореху между подкладкой и верхом пиджака и вытащил вчетверо сложенный листок бумаги.

– «Подсвичення», – прочитал офицер и с любопытством спросил: – Что такое «подсвичення»?

– Удостоверение. По-украински это, господин подпоручик.

– А-а… – сказал офицер. Он покосился на кусты: – Пономарев!

Из кустов вылез казак.

– Отведи этих шерамыжников к поручику Потяжкину. Скажи, подпоручик Иголкин прислал. – Он что-то пошептал казаку и опять повернулся к Трубе: – Вы что ж, в балаганах представляете?

– Да уж, конечно, не в императорских театрах, – вздохнул Труба. – Где придется. И на улице случалось. – Он вобрал в себя воздух и загрохотал в самое ухо офицера:

Жил-был король когда-то…

– Ого!.. – сказал офицер, отшатываясь.

…Полчаса спустя Артемка и Труба уже сидели в скверике и ждали поручика Потяжкина. По скверику ходил с тетрадкой в руке тот же писарь и с отчаянием повторял: «О, ваше превосходительство, доблестный полководец, спаситель родины, пошлите меня на ратный подвиг против красных башибузуков».

– Служивый, – поманил Труба писаря пальцем, – не скажешь, где тут поручик Потяжкин обретается? Пошел казак искать и пропал.

– А он еще спит. Вчера ездил в Марьевку мужиков сечь, так поздно вернулся. Труба побледнел:

– А он и сечет?

– А то как же! – удивился нашей неосведомленности писарь. – И марьевских посек, и тузловских, и каменских. Подождите, он и вас высечет.

– Шалишь, братец, – сказал Труба неуверенно. – Мы актеры.

Писарь безнадежно махнул рукой:

– Он и актеров сечет.

– Актер актеру рознь, – не сдавался Труба. – Таких, как ты, и я бы высек; не берись не за свое дело.

– «Не берись»! – обиженно шмыгнул писарь носом. – Кто бы это взялся за такое дело, если б не приказ! – Лицо его вдруг вытянулось. – Вон он идет. Побегу в театр – сейчас начнется.

По скверу в сопровождении казака, с папкой под мышкой, шел худой, сутулый офицер. Выражение его лица с мутно-голубыми заспанными глазами было такое, будто он принюхивался к чему-то дурно пахнущему.

Труба снял кепку и церемонно поклонился: