Артёмка

– Господин поручик, разрешите представиться: Матвей Труба, оперно-драматический актер. А это – Артемий Загоруйко, – сделал он широкий жест в сторону Артемки. – Прибыли в ваше распоряжение по рекомендации подпоручика Иголкина. Имели вполне приличный вид, да под Щербиновкой красные архаровцы обчистили.

– Чего-чего? – скороговоркой сказал офицер и брезгливо потянул носом воздух. – Ваш подпоручик Булавкин много на себя берет, да-с. Чтоб рекомендовать, надо разбираться в искусстве, а подпоручику Шпилькину больше по сердцу супруга здешнего аптекаря, чем Мельпомена. Так ему от меня и скажите.

– Святая истина, – подтвердил Труба. – Я тоже заметил: в искусстве подпоручик Наперстков ни бельмеса не смыслит.

– То-то вот.

Поручик сел на садовую скамейку, повернул как-то по-птичьи голову и сбоку, одним глазом, уставился на Артемкин башмак. Так он сидел, наверно, минут пять. Потом вздохнул, вынул из кармана кителя пузырек и отсыпал из него на ноготь большого пальца белого порошка.

– Да, жизнь… – шепнул он, с шумом втянул носом порошок и опять задумался. Он сидел с полуприкрытыми глазами и точно прислушивался, что у него делается внутри. – Вздор, – прошептал он опять. – Расцветают лопухи, поют птицы-петухи. – И выругался. Артемка и Труба стояли перед ним и ждали. Поручик открыл глаза. Теперь они возбужденно блестели. Да и все лицо порозовело, оживилось.

– Впрочем, подпоручик Иголкин весьма приятный человек. Большой джентльмен, да. Всегда выручит друга. Хорошо, я вас испытаю. – Он внимательно осмотрел Артемку. – Вы, Запеканкин, будете играть большевистского комиссара… Не возражайте. Я лучше знаю ваше амплуа. Мне достаточно только взглянуть на человека. А вы, Трубочистов, получите роль боевого генерала, – перевел он строгий взгляд на Трубу. – И чтоб я больше не видел на вас этих рыжих кепок. Штафирки!.. Ну-с, следуйте за мной. – Он повернулся к казаку: – А ты ступай. Скажи подпоручику Иголкину, что я его благодарю.

Поручик встал, понюхал воздух и, не оглядываясь, пошел к длинной желтой казарме, что тянулась вдоль сквера. Шел он странно: не сгибая ног. Артемка и Труба на почтительном расстоянии следовали за ним.

– Загубит он нас, – шепнул Труба, давая волю своему страху. – Видишь, тронутый. И кокаин нюхает. Артемка упрямо сдвинул брови:

– Посмотрим, кто кого… Ты, знай, держись. Но тут поручик оглянулся, и у Артемки похолодело в сердце: такой злой насмешкой, показалось ему, вдруг блеснули глаза офицера.

В длинной с низким потолком казарме сидели на нарах солдаты и дымили цигарками. При появлении Потяжкина они вскочили, затоптали цигарки сапогами и выстроились в одну шеренгу. Было их человек пятнадцать.

– Смирно! – скомандовал писарь и, подойдя строевым шагом к Потяжкину, отрапортовал: – Ваше благородие! Действующие лица на месте, никаких происшествий не было.

– Начинать! – приказал Потяжкин.

Стуча сапогами, все двинулись к сцене. Репетиция началась.

Что это была за пьеса, я так толком и не узнал. Труба говорил, что это была не пьеса, а какой-то бред. Однако свою роль, аккуратно переписанную в тетрадку, он прочитал с большим вниманием, и, когда очередь выходить на сцену дошла до него, он сделал это с такой важностью, так раскатисто загрохотал своим басом, что Потяжкин, казалось, пришел в восторг.

– Каналья!.. Шельмец!.. – взвизгивал офицер, ударяя себя ладонями по бедрам. – Громыхай!

Труднее пришлось Артемке. Вся его роль состояла из набора дурацких фраз, кровожадного рычанья, а под конец – трусливого вопля. Артемке было гадко кривляться, но что же ему оставалось делать!

– Прищурь глаз! Оскаливай зубы! – неистово кричал ему Потяжкин. – Стой, я придумал новые слова. Кричи: «Товарищи, вперед за восьмичасовой рабочий день, чтоб, значит, работать нам от восьми до восьми» – И, довольный собой, заливался дребезжащим смехом.

Из казармы он привел Артемку и Трубу в штаб, где их опросили, а из штаба к себе на квартиру.

– Пейте! – приказал он, разливая по стаканам коньяк. – Пейте и благодарите судьбу, что привела вас к такому режиссеру. Я из вас Щепкиных сделаю, сто собак вам зубами в пятки!

Пил и сам, а выпив, хлопал ладонью по столу и хвастливо спрашивал:

– Ну как? Хороша пьеса?

– Сверхъестественная! – мотал Труба головой, будто ему дали понюхать крепкого хрена.

– То-то вот. А Иголкин – дурак. Говорит: «Зачем сечь мужиков подряд?» Нет, сто собак им зубами в пятки, сечь, так всех! Они вредней даже рабочих. Кто разграбил мою конюшню? Мужики! Кто выгнал моего папу из родного имения? Мужики! Всех, всех, всех!.. – взвизгивал он, ударяя кулаком по воздуху.

– Мудрое решение! – «одобрял» Труба. – Никаких исключений! Это вы правильно говорите. А спектакль надо ставить поскорей, а то как бы эти архаровцы не испортили нам всю музыку.

– Что? – уставился на Трубу Потяжкин опять помутневшими глазами. – Ха!.. Я их в Припекине собственной рукой вешать буду.

И опять у Артемки защемило в сердце: сквозь пьяную муть этих глаз на мгновение будто проглянула злобная настороженность.

– Какое Припекино! – пробормотал Труба. – Под Щербиновкой они нас захватили.