Артист лопаты

Различие очень тонкое, и стыдиться нужно не воспоминаний о том, как был "доходягой", "фитилем", бегал как "курва с котелком" и рылся на помойных ямах, а стыдиться усвоенной блатной морали - хотя бы это давало возможность выжить как блатные, притвориться "бытовичком" и вести себя так, чтобы ради бога не узнали ни начальник, ни товарищи, пятьдесят восьмая ли у тебя статья, или сто шестьдесят вторая, или какая-нибудь служебная - растраты, халатность. Словом, интеллигент хочет

быть лагерной Зоей Космодемьянской, быть с блатарями - блатарем, с уголовниками - уголовником. Ворует и пьет и даже радуется, когда получает срок по "бытовой" - проклятое клеймо "политического" снято с него наконец. А политического-то в нем не было никогда. В лагере не было политических. Это были воображаемые, выдуманные враги, с которыми государство рассчитывалось, как с врагами подлинными, - расстреливало, убивало, морило голодом. Сталинская коса смерти косила всех без различия, равняясь на разверстку, на списки, на выполнение плана. Среди погибших в лагере был такой же процент негодяев и трусов, сколько и на воле. Все были люди случайные, случайно превратившиеся в жертву из равнодушных, из трусов, из обывателей, даже из палачей.

Лагерь был великой пробой нравственных сил человека, обыкновенной человеческой морали, и девяносто девять процентов людей этой пробы не выдержали. Те, кто выдерживал,- умирали вместе с теми, кто не выдерживал, стараясь быть лучше всех, тверже всех - только для самих себя..

Была глубокая осень, густая метель. Опоздавшая в перелете молодая утка не могла бороться со снегом, слабела. На площадке зажгли "юпитер", и обманутая его холодным светом утка кинулась, хлопая отяжелевшими, намокшими крыльями, к "юпитеру", как к солнцу, как к теплу. Но холодный огонь прожектора не был солнечным огнем, дающим жизнь, и утка перестала бороться со снегом. Утка опустилась на площадку перед штольней, где мы - скелеты в оборванных телогрейках - налегали

грудью на палку ворота под улюлюканье конвоя. Савченко поймал утку руками. Он отогрел ее за пазухой, за своей костистой пазухой, высушил ее перья своим голодным и холодным телом.

- Съедим? - сказал я. Хотя множественное число тут было вовсе ни к чему - это была охота, добыча Савченко, а не моя.

- Нет. Лучше я отдам...

- Кому? Конвою?

- Киселеву.

Савченко отнес утку в дом, где жил начальник участка. Жена начальника участка вынесла Савченко два обломка хлеба, граммов триста, и налила полный котелок пустых щей из квашеной капусты. Киселев знал, как рассчитываться с арестантами, и научил этому свою жену. Разочарованные, проглотили мы этот хлеб - Савченко кусочек побольше, я - кусочек поменьше. Вылакали суп.

- Лучше было самим съесть утку, - грустно сказал Савченко.

- Не надо было носить Киселеву, - подтвердил я.

Случайно оставшись в живых после истребительного тридцать восьмого года, я не собирался вторично обрекать себя на знакомые мучения. Обрекать себя на ежедневные, ежечасные унижения, на побои, на издевательство, на пререкания с конвоем, с поваром, с банщиком, с бригадиром, с любым начальником - бесконечная борьба за кусок чего-то, что можно съесть - и не умереть голодной смертью, дожить до завтрашнего точно такого же дня.

Последние остатки расшатанной, измученной, истерзанной воли надо было собрать, чтобы покончить с издевательствами ценой хотя бы жизни. Жизнь - не такая уж большая ставка в лагерной игре. Я знал, что и все думают так же, только не говорят. Я нашел способ избавиться от Киселева.

Полтора миллиона тонн полукоксующегося угля, не уступающего по калорийности донбассовскому, - таков угольный запас Аркагалы, угольного района Колымского края - где лиственные, исковерканные холодом над головой и вечной мерзлотой под корнями деревья достигают

зрелости в триста лет. Значение угольных запасов при таком лесе понятно всякому начальнику на Колыме. Поэтому на Аркагалинской шахте часто бывало самое высокое колымское начальство.

- Как только какое-нибудь большое начальство приедет на Аркагалу - дать Киселеву по морде. Публично. Будут ведь обходить бараки, шахту обязательно. Выйти из рядов - и пощечина.

- А если застрелят, когда выйдешь из рядов?

- Не застрелят. Не будут ждать. По части получения пощечин опыт у колымского начальства невелик. Ведь ты пойдешь не к приезжему начальнику, а к своему прорабу.

- Срок дадут.

- Дадут года два. За такую суку больше не дадут. А два года надо взять.

Никто из старых колымчан не рассчитывал вернуться с Севера живым - срок не имел для нас значения. Лишь бы не расстреляли, не убили. Да и то...

- А что Киселева после пощечины уберут от нас, переведут, снимут - это ясно. В среде высших начальников ведь пощечину считают позором. Мы, арестанты, этого не считаем, да и Киселев, наверное, тоже. Такая пощечина прозвучит на всю Колыму.

Так помечтав о самом главном в нашей жизни у печки, у холодеющего очага, я влез на верхние нары, на свое место, где было потеплее, и заснул.