Арзамас-городок

В апреле 1927 года городские власти определили Владимирскому персональную пенсию и отпустили на покой.

…Грелся на ярком и теплом весеннем солнышке, щуря слезливые стариковские глаза, смотрел на грязноватые остатки тающего снега под　густым вишенником, соглашался, успокаивал себя: полно, тебе восемьдесят четыре года, ты уже обузой новым людям, новому времени. Радуйся, истекло бремя дел твоих и кончились всякие туги сердца — нет всяких там забот и ожиданий.

В 1927 году прощальной радостью строки Горького.

Ждал Федор Иванович его слов. Составился исторический очерк[86]о водопроводе, отослал его своему дружилушке, и Алексей Максимович не замедлил отозваться:

«Искренне уважаемый отец Федор!

Примите мою сердечную благодарность за Вашу добрую память обо мне. Очерк, присланный вами, напомнил мне историю самоотверженного труда вашего на благо людей, напомнил мне жизнь мою в Арзамасе и все то, поистине прекрасное, чем наградило меня знакомство с вами.

На днях приедет из Москвы Екатерина Павловна, — ее тоже обрадует весть о вас.

В моих воспоминаниях о Леониде Андрееве я решил позволить себе упомянуть и о вас, — не сетуйте на меня за это! Весьма жалею, что все еще не нахожу времени достойно описать подвижническое житье Ваше, дорогой человек.

3/IX — 27 г. Сорренто. Почтительно кланяюсь.

А. Пешков — Горький.

Рад буду, если напишите о жизни вашей более подробно».

…Постучала летом в дверь арзамасская девица Лена Курячьева, тогда студентка Нижегородского университета.

Слово за слово… Прочитала она очерк «Леонид Андреев» Горького, и вот захотелось встретиться, значит…

Позже, много лет спустя, рассказывала:

«Здороваемся. Принимает очень радушно. Начинаю разговор.

— Вы ведь знакомство водили с Горьким, когда он жил в Арзамасе.

— Как же, как же, большими приятелями были. Алексей Максимович очень интересовался моей затеей — снабдить город хорошей питьевой водой. Немало побродили мы с ним по Мокрому оврагу…

Задаю Владимирскому последний вопрос:

— Правда ли, что Горький хотел написать вашу биографию?

— Да, хотел, но я отклонил это. Ведь мы с Алексеем Максимовичем все-таки люди разных убеждений, и я опасался, что он представит жизнь мою в нежелательном для меня духе…»

Разбередила душу священника скоро ушедшая девица.

Отец Федор мелкими торопливыми шажками ходил по летней, ярко освещенной в этот день комнате, путался в длинном старом подряснике и, по многолетней привычке священнослужителя, картинно воздевал руки пред собой, крепким голосом убеждал себя:

— Да-с, именно в духе, в духовном, в главном несовпадение у нас с тобой, Максимыч. И не надо Владимирскому приписывать то, что ему всегда было не свойственно! Так-то, сударь мой…

Не написал Горький биографического сказа о Владимирском.

Но он всегда помнил об арзамасце и попытался использовать гражданский подвиг Федора Ивановича в своем литературном персонаже. В 1930–1931 годах писатель работал над неоконченными сценами пьес «Евграф Букеев» и «Христофор Букеев». В обоих набросках явлен некий священник Самсон, который с завидным упорством строит водопровод для своего городка, а богатенькие тихой сапой так и этак мешают этому. В городке десять тысяч жителей. И в этом тоже совпадение с Арзамасом. В тексте писателя Самсон проходит через горнило революции…

Прошел и Владимирский через горнило революции, но чистых риз своих ничем не запятнал!

10.

В 1927 году Федор Иванович написал в частном письме: «Кое-как тяну свою жизненную лямку. Благодарение Богу, без острых немощей».

До самого конца он держался на ногах и пребывал в твердом уме и ясной памяти.

Батюшка сознавал, что зажился на белом свете. Уже почти никого не осталось из тех, с кем некогда входил в жизнь, с кем делил незабывный праздник детства и юности, кого уважал, с кем делил постоянные житейские приязни. Одни были, как говорят, «на месте», других повыметали из насиженных отчих гнездовий крутые ветры революции и гражданской — родной Арзамас для него опустел.

Он попросил, чтобы свозили на Мокрый овраг.

Опять в миру красовалось красное лето. Походил, полюбовался истоком чистых подземных вод, тихими прудами в оторочке темной осоки, медленно прошелся по лесу, где когда-то бродили с Горьким и говорили, невинно дурачились и спорили. Посидел на знакомой лавочке возле маленькой часовенки, которая освятила навсегда дорогое для арзамасцев место. Попрощался с людьми, что обслуживали систему, и так почтительно встретили старца.

…Тележка опять мягко катила по накатанной дороге, только не было рядом дружилушки Максимыча, и мысли были не те, давние. Более не бывать «водному труднику» в сих местах породнелых. Березовая роща-то как поднялась, иные березы уж застарели… Ладно, будь ты, Владимирский, тем радостен, что всю свою жизнь отдал «малым сим».

В последнее время больше молчал. Часто лежал на старом диване, прислушивался, как с каждым днем все слабее, все тише билось усталое сердце и становилось трудно дышать. Все чаще захватывала смертная тоска, и отец Федор понимал: это душа просится к Богу.