Асьенда

Но даже после смерти доньи Каталины я оставался изгнанным с земли, где жила моя семья. Два года я жил в Апане один – стебель, вырезанный из сердцевины агавы, истекающий злобой и обидой на семью Солорсано.

Слухи о том, что Родольфо женился во второй раз и вот-вот должен вернуться в Сан-Исидро с новой женой, разнеслись по Апану за несколько недель до того, как они действительно ступили в городскую пыль. Их появление в храме было для меня сродни просыпанной на незаживающую рану соли. Я едва одарил его новоиспеченную жену взглядом. На какую бы участь она ни обрекла себя замужеством за этим чудовищем, это не моя забота. Так я сказал себе.

Пока она не сделала это моей заботой.

В день, когда Беатрис попросила падре Гильермо об освящении дома, я задержался после мессы лишь потому, что Палома была там. Хуана с Аной Луизой запретили ей приезжать в город и искать меня. Мы не виделись два года, и мне необходимо было поговорить с ней.

Первым, что произнесла Палома, стало отчаянное шипение:

– Донья Хуана что-то скрывает. Мама тоже. Что-то ужасное.

Ее глаза были такими дикими, что у меня замерло сердце: то был животный страх добычи.

– Сеньора будет просить священников освятить дом, но этого недостаточно. Ты должен помочь.

Палома была в опасности. Тогда я понял, что буду бороться за право вернуться в Сан-Исидро, изгнан я или нет. Однажды я уже позволил причинить ей боль в этом доме. И снова я этого не допущу.

В этот самый момент я поднял глаза и встретился взглядом с новоиспеченной доньей Солорсано.

Темноволосая, маленькая и гордая. Ее зеленые глаза, глаза цвета агавы, резко выделялись на фоне черной кружевной мантильи. Они-то и удерживали взгляд: донья оценивала меня с откровенностью, вытянувшей мою душу и поставившей ее на весы правосудия.

В спокойном разуме пронеслась мысль, непрошеная, быстрая и четкая, как щелчок замка: она другая.

Беатрис и правда была другой. Она попросила меня прийти в Сан-Исидро. Она открыла передо мной ворота асьенды и положила конец моему изгнанию.

Ощущать под ногами землю Сан-Исидро было пьяняще… пока я не приблизился настолько, чтобы почувствовать скверну и ярость, разлагающие сам воздух. Когда донья Беатрис Солорсано молила меня о помощи, я знал, что не откажу ей. Я должен был воспользоваться любой возможностью остаться в асьенде Сан-Исидро подольше и защитить Палому от яда, сочившегося из дома. Но отчаяние в голосе Беатрис пробудило во мне сострадание, которое, как я думал, из-за гнева на Солорсано было навечно предано земле.

Она была одна. И никто – ни муж, ни друг, ни член семьи – не стоял рядом с ней перед пастью этого пещероподобного, отравленного существа.

Забота о заблудших душах – наше призвание, сказала однажды Тити.

Именно это я и делал прошлой ночью, когда накрывал спящую в зеленой гостиной Беатрис одеялом; прикосновения мои были легкими, как перо, хотя и длились чуть дольше положенного. Заблудшая душа искала помощи, и я оказал ее. Вот что я делал. Такова была моя сущность, такова ответственность, которую я перенял от Тити, и крест, который предпочел нести.

Так по какой же причине я все еще не искал покаяния за свои неудачи?

Сквозь агаву пробирался ветерок, доносящий голоса пары тлачикеро, которые прохаживались по рядам полей, пока их товарищи устроили сиесту.

Я рассеянно покусывал губы, пока шел.

Прошлой ночью я открыл Беатрис свою истинную сущность. Она поклялась никому не рассказывать, но дело в том, что она была единственной, не учитывая людей Тити и жителей асьенд, с кем я был так откровенен. Быть может, бессонница развязала мне язык? Или это все из-за того, как Беатрис слушала? Слегка склонив голову набок. Или, быть может, это была гораздо более серьезная слабость? Человеческая слабость, которая слишком часто притягивала к ней мой взгляд.

Слабость, из-за которой я следил за изгибом талии Беатрис, пока она ставила на столик у капеллы поднос с посоле, проводил линию от ее спины до шеи и локонов, касающихся ее кожи, до самого горла.

Взгляните на меня.

Ох, и я взглянул, и в этом крылся грех.

И вдруг резкой вспышкой, белым проблеском солнца в пустыне, ко мне пришло осознание: как бы сильно я ни презирал Родольфо, я завидовал тому, чем он обладал.

Стоило немедленно прогнать эту мысль. Молить за нее о прощении и наказании. Стоило отступить, чтобы собраться и вернуть себе холодную отстраненность, которой я мог управлять и которой так упорно добивался. Я уважал в себе отречение от мирских страстей, достигнутое в нелегкой борьбе.

Я жаждал жену хозяина.

Полученная за время обучения карта давала весьма ясное указание: покайся.

Так почему же я снова и снова возвращался в мыслях к этому греху, рассматривал его, как старую монету, вместо того чтобы изгнать из сердца как можно дальше? Или это все потому, что происходили вещи гораздо серьезнее? Или потому – упаси Господи – что упрямая часть меня не хотела, чтобы ее прощали?

На моем пути возникла тень. Я резко поднял голову, крепко сжимая поводья мула.