Асьенда

Я вымылась в холодной воде, чтобы привести себя в чувство. Волосы трогать не хотелось – не хватит времени, чтобы они высохли как следует, – однако Палома была права насчет запаха дыма. Я высушила их как могла и оставила распущенными, после чего надела шелковое платье и жемчужные серьги – наряжаясь впервые с того момента, как Родольфо уехал.

Послеполуденное солнце проникало сквозь окно, отражаясь в зеркале и наполняя комнату светом. Я сидела у трюмо и изучала собственное отражение впервые за много дней. Мои страхи подтвердились: от солнца лицо сделалось смуглее. В столице я старалась оставаться как можно бледнее, носила шляпы и избегала солнечного света. Я никогда не была такой же бледной, как дочери тети Фернанды, или как мама, ведь даже самые бледные оттенки моей кожи оставались землистыми. Теперь же скулы стали светло-коричневыми, бронзовыми от солнечного света, и от этого волосы выглядели чернее прежнего.

Вы почти так же прелестны, как донья Мария Каталина, только чуть темнее.

Рот искривился. Так и есть.

Я потянулась за пудреницей.

21

Надушенная и напудренная – бледная, будто видение, я спустилась по лестнице, у подножья которой меня встретил ярко улыбающийся Родольфо. Он стоял, повернувшись к северному крылу спиной. Неужели он не ощущал холода? Ведь тот проникал в мои кости с каждым шагом, что я делала ближе к Родольфо, ближе к северному крылу…

Я подставила щеку для поцелуя. Губы Родольфо были теплыми.

Может быть, это очерствевшее чувство вины закалило его? Отвратило от безумия, что впивалось в меня когтями так же глубоко, как пробирающий до мурашек холод?

Я улыбнулась Родольфо в ответ, накрепко приклеив улыбку к щекам, и мы отправились в зеленую гостиную, чтобы встретить гостей.

Мама говорила, что папа одним своим очарованием способен был выбить оружие из рук врагов. Я верила этому до тех пор, пока не увидела, как его выводят из дома, подставив к горлу штык. Возможно, папа и не был таким уж очаровательным. Зато он умел вести беседу так, что даже самые сдержанные гости принимали в ней участие.

Это умение передалось и мне; хотя и скрытое за глухими стенами гордости, оно пригодилось мне сейчас, во время беседы с доньей Марией Хосе и доньей Энкарнасьон де Пинья-и-Куэвас. Мы сидели на одной стороне комнаты, утопающей в нежном свете свечей, и юбки обрамляли нас, будто лепестки диковинных цветов. Наши супруги распивали напитки и обсуждали урожай и овец на другой стороне.

Изящные европейские бокалы в их руках и серебряные канделябры, привезенные из столицы, сверкали в отблесках огня. Взглянув на комнату, можно было почти поверить, что мы в столице.

Почти.

Присутствие здесь Андреса и Хуаны едва не кричало о том, как далека от цивилизации эта гостиная. Они оба – неподвижные, молчаливые островки – отделились ото всех. Как хозяйка, я предусмотрительно позаботилась о том, чтобы Андресу досталось место на ковре, покрывающем остатки ведовских глифов, тень которых призрачно сияла на плитке, – на случай, если от большого количества людей глифы оживятся. Андрес сидел с Библией на коленях и делал вид, что слушает разговор о пульке; отмеченное тенями, его лицо было отстраненным. Напротив него сидела Хуана, всем своим видом выражающая то же чувство неловкости, что испытывал и Андрес. Донья Мария Хосе болтала о дальнейшем обустройстве дома.

– Ох, ну, разумеется, я все понимаю, – проворковала она, после того как я извинилась за скудную обстановку. – Дом годами пустовал. Я помню, когда мы с Атенохенесом унаследовали дом его брата – ох, должно быть, сорок лет назад! – он был в таком запустении… О, сколько усилий потребовалось приложить, чтобы вернуть его к жизни!

Боковым зрением я заметила, как Хуана насупилась и даже не постаралась скрыть этого.

– Что ж, зато теперь, когда война закончилась, стало проще доставать вещи из столицы, – добавила донья Энкарнасьон, кивая со знающим видом. Затем она перешла к обсуждению облицовки внутреннего двора талаверской плиткой[40] и ее преимуществам.

Я бросила взгляд на Андреса. Теперь его лицо превратилось в идеальную маску заинтересованности – мужчины обсуждали возможность церковной реформы и подшучивали над Андресом за то, что он знал так же мало, как и они.

Мне хотелось увести его отсюда и умчаться как можно дальше от этих людей. На одно стремительное, пылающее мгновение я возненавидела всех в этой комнате, кроме него. Мне хотелось выжечь Сан-Исидро дотла, чтобы затем возвести заново, превратить в святилище для нас двоих.

К счастью, вскоре мы перебрались в столовую. Я пребывала в ужасе от мысли, что испортила ужин и землевладельцы с женами станут воротить носы от того, что мы так долго готовили с Паломой. Но этот страх – в отличие от многих других – оказался напрасным.

– Прошу, поблагодарите Ану Луизу от нас, – сказала донья Мария Хосе, напыщенно потягивающая вино.

– Она мертва.

Все обернулись к Хуане, ведь именно ей принадлежала эта реплика. Она сидела в расслабленном – даже чересчур – положении, и речь ее слегка путалась.