Асимметрия

Пятилетняя выживаемость. Схемы лечения. Варианты нозологии. У рака огромное количество разновидностей. Опухоли, расположенные в одном и том же органе, могут быть совершенно разными по агрессивности, по-разному реагировать на то или иное лечение. Но конкретную нозологию показывает исследование биопсии, которого у меня пока нет. Значит, мне нужна общая статистика по диагнозу. У меня, судя по словам земского доктора, первая стадия. Это значит, что 90% за то, что я проживу еще минимум пять лет. Предположим, на самом деле все хуже и стадия вторая. Ну что ж, 70% пятилетняя выживаемость – вроде неплохо? Но проклятая привычка к устному счету тут же заставляет прикинуть: сто минус семьдесят – это тридцать. Один шанс из трех, что с этой минуты я не проживу и пяти лет. Это значит – у меня будет еще максимум пять вёсен. Пять или даже меньше дней рождений. Я смогу пять раз встретить Новый год – если очень повезет. Обратный отсчет начался. Каково это, печь пирог с осенними яблоками, зная, что не доживешь до следующего урожая? Антоновка будет, а меня – не будет.

Конечно, я давно знаю, что рано или поздно жизнь заканчивается смертью. Но, как и большинство живущих, до сих пор я вполне успешно отворачивалась от этой простой истины. У нас даже завещание писать не принято, чтоб не накликать неизбежное. Я всегда была за порядок в документах и завещание у меня есть. Но с того момента, как я узнала о своем раке, ощущение неизбежности смерти словно отгородило меня от окружающего мира прозрачной стеной. Сквозь эту стену проникает только практичное и нужное. Я реагирую на информацию, могу работать и перемещаться в пространстве. Я вижу блики света на листьях, чувствую запах кофе – но никаких эмоций по этому поводу больше не испытываю. «Я умру. Я точно умру. Я очень скоро умру», – монотонно думаю я, рассматривая тонкую жилку на внутренней поверхности запястья. Кожа там полупрозрачная, сосуды просвечивают голубым – значит, холодный цветотип, невпопад думаю я. Чувствую на клеточном уровне, как запущенная в теле программа смерти отстукивает оставшиеся мне секунды, как таймер на бомбе в финале боевика: тик-так, тик-так. Это жизнь, и она вот-вот закончится. С бомбой торговаться бесполезно, жить мне не до ста. Я боялась стареть? Ну вот, теперь есть все шансы не дотянуть и до пятидесяти. С холодным цветотипом или с теплым – неважно. Тело – мое единственное вместилище, другого способа жить пока не придумали. И это тело меня подвело. Оно словно услышало меня и решило не стареть.

Никаких признаков Кречетова у лифта по-прежнему нет. Я долго думаю, как быть, и наконец, решаю: подожду час от назначенного времени и напишу еще смс. Ответит, когда закончит операцию или прием.

«Павел Сергеевич, здравствуйте! Я приехала к 14, как вы велели, жду вас у лифта».

Ответ прилетает почти мгновенно.

«Второй этаж, кабинет 242».

Проклиная свою несообразительность, я поднимаюсь на лифте (всего-то второй этаж, но почему-то кажется, что лестница мне сейчас не по силам) и сразу вижу толпу, сгрудившуюся у кабинета с указанным номером. Серые лица, обращенные вовнутрь взгляды, прижатые к груди папки с документами. Кто-то сидит, большинство стоит. Открывается дверь – и толпа в едином порыве вздыхает и подается вперед. Высокий блондин в смешной круглой шапочке, врачебном халате и белых кроксах осматривает всех внимательными, цепкими глазами, указывает на меня пальцем:

– Вы кто? Проходите.

И скрывается в кабинете.

***

Это оказался не кабинет, а какой-то кафельный закуток с втиснутым поперек прохода столом и маленькой кушеткой. Высокая фигура Кречетова занимает, кажется, больше половины объема, и мне не хватает воздуха, чтобы дышать.

– Ну что у вас, давайте?

– Рак груди, – рапортую я.

– Раздевайтесь, – командует негромко.

Поспешно срывая с себя рубашку и лифчик, я быстро говорю:

– Я вам отправила смс, вы мою маму оперировали восемь лет назад. Она из Дубны…

– Я прекрасно помню, – с внезапной живостью реагирует Кречетов. – Ваша мама – настоящий боец. Как у нее дела?

– Все отлично, спасибо, – я тычу пальцем в правую грудь. – Вот здесь.

Крупная сухая ладонь обхватывает мою грудь, длинные пальцы быстро и глубоко прощупывают мягкое, когда-то заветное, ставшее теперь просто куском проблемной плоти. Лицо Кречетова выглядит отрешенным, он словно смотрит теперь пальцами… Шишка в правой груди задерживает его секунд на десять. Потом ощупывает левую:

– А здесь все в порядке?

– Эээ… – тупо мычу я. – Вроде бы да. У меня там была мастопатия, давно…

– Биопсия есть?

– Нет, пока только маммограмма и УЗИ.

– Понятно, – дальше Кречетов говорит негромко, быстро и ровно, без интонаций и пауз. – Я дам вам телефон Виктории Алексеевны, это завотделением. Напишите ей в вотсап, она пришлет список анализов для госпитализации. Спросите у нее насчет биопсии, лучше всего ее сделать как можно скорее. Прямо сегодня. Без биопсии я вас оперировать не могу. Потом делаете все анализы, ложитесь в отделение, операцию назначим сразу. У вас прописка московская?

– Нет, но будет.