Аська

под шепот па-альм, под хохот облизьян!"

Он с чувством пел, к овациям готовый...

Привез с собой он в лагерь целый воз

экзотики подобной густопсовой,

всех урок прошибающей до слез.

А дальше - о красавице во власти

соперников, готовящих ей гроб,

а дальше - про дымящиеся страсти,

экстаз любви и ревности озноб!

И скорбно думал Скорин: "Им-то ладно

им, видите ль, не удержать страстей,

а нам-то в нашей доле безотрадной

как быть с любовью тощею своей

нам, иллюстрацией к пеллагре ставшим,

оголодавшим и охолодавшим?"

Лежит он, вздохом нары сотрясает,

с такою миной - хоронить пора!

Он мазохистски сам себя терзает:

что было настоящим лишь вчера,

в прошедшем времени припоминает,

как будто где-то на краю земли

все это было, и века прошли.

Что ж, он от истины не так далек...

Чтоб убедиться в том могли вы сами,

прокрутим кинопленку перед вами

событий, от которых мир поблек.

Начнем, пожалуй, с главного удара,

а после досконально объясним,

что в самом деле приключилось с ним.

Короче, с Аськой - все. Свершилась кара.

Открытие такое - камень в темя!

Судите сами: будешь тут угрюм

он столько горьких передумал дум,

страданий выстрадал за это время!

Ведь не случайно, только он войдет,

она вдруг - как слепая и немая,

его речам елейным не внимает,

не травит анекдотов, не поет...

Презрительна и явно холодна,

коль обратится - разве лишь по делу...

Увы, как видно, Аська неверна,

увы, как видно, Аська охладела! 40)

Прости-прощай, блаженная страна,

где берега кисельные и млеко!

Так, хоть не в пушкинские времена,

стал прорезаться в Скорине Алеко.

Вдруг прояснилось: с самого начала

она его всерьез не принимала.

(Он был от скуки, так - дружок чудной,

пока получше нету под рукой.

Теперь другой, по-видимому, есть

он побоку: по нужности и честь!)

То тайным мыслям улыбнется знойно,

то удовлетворенно гладит грудь,

и вроде стала как-то поспокойней,

и пополнела вроде бы чуть-чуть...

Теперь вернемся, так сказать, к истокам:

все началось с того, что - полный сил

Васек, наш повар, как-то ненароком

ему такую сделку предложил:

- "Ты не уступишь мне свою красючку?

Тебе ж не по зубам такая штучка!

Пока не поздно, брось ее, паскуду!

Ведь я добра тебе хочу, не зла...

Притом учти, что всю дорогу буду

тебя кормить с четвертого котла! 41)

Ты с нею - курва буду! - пропадешь...

Ты сам шакалишь... Чем ее прокормишь?

Ну что, лады? Давай подумай, кореш...

Ведь ты не враг себе? А враг - ну что ж..."

Он опахнул его теплынью сытной

и в котелок авансом (ешь, чудак!)

не жижицы плеснул стыдливо-скрытной

густой баланды вывернул черпак!

Забывший од звучания святые,

найду ль подбор тебя достойных слов ,

о, чудо лагерной кулинарии

похлебка из селедочных голов!

Они на вас потусторонне-тупо

из мутноватого взирают супа:

мол, мы мертвы, нам ничего не надо,

нам все равно, нам нет пути назад...

Так тени грешников в каком-то круге ада

на Данте проходящего глядят.

В голодный час нам час полуголодный

отрадно вспомнить... С волчьим блеском глаз

ремень подтягивая чересчур свободный

о, головы! - благословляю вас!

Давно прошла счастливая пора,

когда, от радости дорог не различая,

стыдливо вас рукою прикрывая,

я с мискою проскакивал в барак!

С каким, бывало, трепетом в крови

к вам, головы, предмет моей любви,

я, сладостно приникнув, как вампир,

высасывал в костях сокрытый жир!

Осиротела с той поры больница

ушла селедка и пришла пшеница,

молок не стало, и голов уж нет

безжирен и бессолен мой обед.

Отечественным бедствиям сродни,

нисколько не нуждаясь в оправданье,

но как бы платоническим в те дни

умеренное сделалось питанье,

и мясо (уж не говоря про сало)

желудки наши не отягощало:

оно, конечно, в кухню попадало,

но только для четвертого котла!

Трем прочим - супчик с крупкою пшеничной,

где от мясца присутствовал цинично

лишь запах - в концентрации различной!

да кости, что обглоданы дотла...

Увы, я вновь поддался увлеченью!

На ниве лагерной с долготерпеньем

не лирику, поэт, сатиру сей!

И вам, свои вручая извиненья,

вновь от лирического отступленья

я ухожу в сюжет немудрый сей.

Так вот, пришла пора хоть как-нибудь

обрисовать соперника лепилы.

Васек имел лет двадцать пять от силы.

Как шарик, круглый. Колоколом грудь.

Он был приземист, куц, коротконог,

что щедро возместил Васятке бог.

Хоть и не собирался я касаться

барковских тем, но как тут умолчать:

дай бог нам всем подобных компенсаций

за малый рост иль нелихую стать!

Васек шутил: на бога он не зол,

что слеплен из особенного теста,

что, видимо, весь рост его ушел

в причинное, как говорится, место.

Васек-то и сидел за изнасилованье

(узнав о том, впал Скорин в вящий страх!),

но где б шальные судьбы ни носили его,

всегда, как спец, ходил он в поварах!

Лицом Васек похож был на кота,

и были масляны его уста

и хитрые прищуренные глазки.

Он был упитан (стало быть, игрив),

сластолюбив (тире - женолюбив)

и постоянно жаждал женской ласки.

Последнею победою Васька

была дочурка нашего стрелка.

Невинность на лагпункте? Разве просто

ему стерпеть нелепый факт такой?

Четырнадцатилетний переросток,

устроенный по блату медсестрой,

она (о, Муза, мы с тобой не часто

душой кривили: полно, не молчи!)

страдала недержанием мочи,

была коса, глупа, но так сисяста!

Он, дочке вохровца любовь даря