Аська

все, к чему привык, сменить;

чтоб себе из всех возможных

ту, что невозможней нет,

выбрать противоположность,

в ней найдя любви предмет

в женщине чужой породы

счастье хрупкое поймать ,

все ломая ей в угоду,

коль нельзя, чтоб не ломать...

Вот окончим наши сроки

заберу тебя с собой

в путь счастливый, в путь далекий,

в город детства дорогой.

Ты из памяти повыжги

страшный мир - жесток и лих

чтобы стал родимым трижды

дом родителей моих.

К ним, с любовью их слепою,

привыкать - не тяжкий труд:

был бы счастлив я с тобою

все простят и все поймут!

Как мое былое примешь,

как в мой быт былой войдешь?

Если любишь - не отринешь

и в себя его вберешь...

Как занятно будет дома,

что ни день - то веселей

эпатировать знакомых

и шокировать друзей...

Пусть присмотрятся, собаки,

пусть проникнутся тобой

и тебя полюбит всякий,

оптом влюбятся, гурьбой!

Чуть попристальнее глянут,

ахнут, как твой облик мил,

и завидовать мне станут,

что такую подцепил!

И за сердце - так и этак

их возьмет, сраженных, всех

глуховатый голос этот,

хрипловатый этот смех.

И достойно, и свободно

ты на трон воссядешь мой

иноземкой благородной,

королевою блатной...

Тут Аське потянулось и зевнулось.

И в самый раз: подобие конца,

не то б стишина эта растянулась

на сотни строк - без формы, без лица...

Он тут же стихотворное посланье,

чтоб адресата не спугнуть заране,

припрятал... Разумеется, не раз

он хвастал, выставляя напоказ,

про то, каким поэтом славным был,

сам, дескать, Тихонов его хвалил

(что впечатление на Аську, впрочем,

хотя производило, но не очень).

Секрет свой стихотворный сохраня,

он сразу же нашел другое дело:

дровец в буржуйку всунув неумело,

расшуровал, чтоб веселей горело,

даря блаженство щедрого тепла,

и чтоб беседа веселей текла...

А поутру, от жарких грез далек,

опять перечитал он свой стишок.

Конечно, от души писались стансы,

нно...тут возможны всякие нюансы...

Он как бы раздвоился: в тот же миг

романтик в нем схватился с реалистом

практичным, еще более речистым

и правду говорящим напрямик:

-"Ох, как глупеют люди от любви!

На память сохрани или порви!

Уж если музу нанимаешь в сводни,

пусть сводничает явственней, свободней!

Ведь знал же, как такие пишут вещи:

попроще, почувствительней, похлеще...

Строчил же ты за пайку в двести грамм

любовные посланья блатарям!

Да, видно, твой пооскудел талант..."

- "Но это ж только первый вариант!

Я понимаю сам, что сбился с галса,

начало - к ней, а дальше - ни в дугу.

СЕБЯ я, видно, убедить старался,

и верил сам, что убедить СМОГУ!"

- "Ага! Ведь то, что я сказал про форму,

все это для порядка, для проформы.

Тут дело в содержанье. В нем вся суть.

Распотрошу насквозь - не обессудь...

Не игнорируй фактов, будь мужчиной!

Поверь, я мудр, иллюзии губя:

я циник - да, но я ведь часть тебя,

твоя циническая половина.

Бесплодны грезы, рыцарь благородный...

Так значит ты поверил, идиот,

что, дескать, в дом твой смело и свободно

она хозяйкой полною войдет? 30)

"Воровка никогда не станет прачкой"

ведь слышал, как блатные-то поют?

Она тебет а к о йсоздаст уют!

Нелегкую придумал ты задачку...

Но, предположим, ты ее решишь,

чем черт не шутит. А в итоге - шиш.

"Ждут папа с мамой, нам приют готов"...

Важнейший довод, чтоб от грез очнуться:

кто разрешит тебе домой вернуться?

А минусы режимных городов?31)

Навек ты в клетке, птичка-невеличка.."

- "Но, получив обратно свой диплом,

могу ж я хоть у черта на куличках

детей сердечным оделять теплом?

Я Пушкина, Толстого им открою..."

- "Опять арапа заправляешь, брат:

да кто ж, голубчик, с пятьдесят восьмою

допустит, чтоб калечил ты ребят?"

- "Вот черт возьми! Я здесь поднатаскался,

наймусь лечить, устроюсь все равно..."

- "Не суйся зря! Уж не один пытался...

Ты лекарьз д е с ь, на воле ты - говно!

Ах, как же непрактичен ты, бедняжка!

Ты ж без врачебных прав пойдешь на дно...

Известно: без бумажки ты букашка,

а фельдшеров и без тебя полно!

Ты ксивою разжиться - не посмеешь,

а грузчиком работать - не сумеешь!

Придется Аське снова воровать,

чтоб как-то прокормить себя и мужа..."

- "Но я поэт!"

- "Клейменый ты! К тому же

"кулички" - не Москва, едрена мать!

Поэтов тоже как собак нерезаных,

пожалуй, более, чем фельдшеров,

и каждый задавить тебя готов

другое время, ты подумай трезво!

А кто милей журналам, дурачок:

зэ-ка вчерашний иль фронтовичок?

Пока ты не окончишь крестный путь,

тебе еще скитаться долго надо

по стройкам - в Добрушах каких-нибудь,

по Эжерелисам, по Ашхабадам...32)

Пока в какой-то щели новый дом

отыщешь ты сизифовым трудом,

жизнь проклиная тыщу раз подряд,

сам скинуть с плеч девчонку будешь рад!

А, впрочем, что мы спорим оголтело:

"кулички", "дом"... На воле ж бойня, ад!

Душа, чай, в душу с третьим-то отделом

живет комяцкий наш военкомат!

И не успеешь ты хотя б отчасти

очухаться, пьянящей воле рад,

тебя какой-нибудь подлец-снаряд

вдруг разорвет на сто четыре части!"

Слюнявые разбив по пунктам бредни,

безжалостный умолкнул собеседник,

и, ткнувшись вдруг в подушку головой,

как маленький, заплакал наш герой. *)

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ЧЕТВЕРТЫЙ КОТЕЛ,

где сюжет дает неожиданный крен в сторону, обнаружив нового героя, и, сделав последний зигзаг, завершает лагерную трагикомедию.

Была весна сорок второго года.

Унылый дождик лился над Москвой.