Асканио

Анн де Монморанси — высокий, слегка согбенный годами старик, высокомерный, холодный, сухой, с живым взглядом и отрывистой речью — вечно был не в духе и постоянно ворчал. Вероятно, он счел бы себя униженным, если бы кто-нибудь застал его улыбающимся. Каким образом мог понравиться этот угрюмый и пожилой человек обаятельному, любезному королю Франциску? Очевидно, разгадку следует искать в законе сходства противоположностей. Франциск I владел тайным искусством очаровывать даже тех, кому он отказывал; коннетабль, напротив, приводил в ярость даже тех, чью просьбу он удовлетворял. Не блистая талантами, он тем не менее сумел внушить королю доверие своей непреклонностью старого вояки и важностью истого диктатора.

Когда Бенвенуто вошел к нему, коннетабль, по обыкновению, мерил шагами комнату. На приветствие Челлини он ответил лишь кивком головы; потом вдруг остановился и, вперив в посетителя пронзительный взгляд, спросил:

— Кто такой?

— Бенвенуто Челлини.

— Чем занимаетесь?

— Королевский золотых дел мастер, — ответил Бенвенуто, удивленный, что ему задают этот вопрос, после того как он назвал себя.

— A-а! Да-да, верно. Узнаю, — пробурчал коннентабль. — Что вам угодно, любезный? Хотите получить заказ? Предупреждаю: не рассчитывайте — зря потеряете время. Честное слово, не понимаю теперешнего повального увлечения искусством! Это просто эпидемия какая-то; только я избежал ее. Нет, скульптура ничуть не интересует меня, господин ваятель! Предложите ваши услуги кому-нибудь другому. Прощайте.

Бенвенуто повернулся, чтобы уйти.

— Ей-Богу, — продолжал коннетабль, — мой отказ не должен вас огорчать. Найдется сколько угодно придворных обезьян, которые в подражение королю будут корчить из себя ценителей искусства, ничего в нем не смысля. Что касается меня, то запомните раз и навсегда: я признаю только одно ремесло — военное. И прямо вам говорю: мне во сто крат дороже добрая крестьянка, которая каждый год рожает по ребенку, чем жалкий скульптор, зря теряющий время на отливку бронзовых людей, от которых нет никакого проку, только пушки дорожают.

— Но, ваша светлость, — возразил Бенвенуто, выслушавший всю эту тираду с непостижимым для него самого терпением, — я пришел говорить с вами вовсе не об искусстве, а о деле чести.

— Ну, это другое дело. Что же вам угодно? Говорите, только поскорей.

— Помните, ваша светлость, как однажды в вашем присутствии король обещал исполнить любую мою просьбу, когда я закончу отливку из бронзы статуи Юпитера? Его величество еще просил вас и канцлера Пуайе напомнить ему об этом обещании.

— Помню. Ну и что же?

— Ваша светлость, приближается день, когда я буду умолять, чтобы вы напомнили об этом королю. Соблаговолите ли вы удовлетворить мою просьбу?

— И ради этого вы тревожите меня, сударь? Вы пришли, чтобы напомнить мне о моем долге?

— Ваша светлость…

— Вы наглец, господин золотых дел мастер! Знайте: коннетаблю де Монморанси незачем говорить, чтобы он поступал как честный человек. Король просил напомнить о данном им обещании… Не в обиду будь ему сказано, он должен бы почаще прибегать к такой предосторожности. Да, я сделаю это, пусть даже мое напоминание и не понравится его величеству. Прощайте, господин Челлини, меня ждут другие дела.

С этими словами коннетабль повернулся к Бенвенуто спиной и подал знак, чтобы впустили следующего просителя. Бенвенуто поклонился коннетаблю, грубоватая искренность которого пришлась ему по душе. Под влиянием того же лихорадочного волнения, под гнетом той же неотвязной мысли он отправился к жившему поблизости, у Сент-Антуанских ворот, канцлеру Пуайе.

Канцлер Пуайе внешне и внутренне был полной противоположностью немногословному, прямолинейному и вечно угрюмому коннетаблю де Монморанси. Утопающий в горностае Пуайе был учтив, остроумен, коварен; из мехов виднелась лишь седеющая голова с огромной лысиной, умные, живые глаза, тонкие губы и худые, бледные руки. В нем было, пожалуй, не меньше душевного благородства, чем в коннетабле, но гораздо меньше прямоты.

Здесь Бенвенуто также пришлось прождать около получаса. Но он уже привык к ожиданию: его просто нельзя было узнать.

— Ваша светлость, — сказал Челлини, когда его пригласили войти, — я пришел, чтобы напомнить вам об одном обещании короля. Его величество дал мне это обещание в вашем присутствии и просил вас быть не только свидетелем, но и поручителем…

— Я понимаю вас, маэстро Бенвенуто, — прервал его Пуайе, — и, если вам угодно, я готов при первом же случае напомнить об этом его величеству. Должен, однако, вас предупредить, что, с точки зрения закона, у вас нет ни малейшего права чего-либо требовать. Король дал это обещание устно, полагаясь на вашу скромность, но оно не имеет никакой силы перед судом и законом. Итак, если Франциск Первый удовлетворит вашу просьбу, то исключительно по свойственному ему благородству и великодушию.

— Точно так же думаю и я, ваша светлость, — ответил Бенвенуто. — И прошу вас только об одном: выполнить при случае возложенное на вас королем поручение, предоставив остальное великодушию его величества.