Аскольдова могила

– Полно, так ли, Всеслав? – прервал с улыбкою старик. – Не привыкла ли она к потемкам? Когда наше земное, скудельное тело обуяет лень, так ему и дневной свет не взмилится; ночью спи да прохлаждайся сколько хочешь, а днем надобно бодрствовать и работать. Ведь и душа-то наша подчас не лучше тела: как полюбится ей дремать в темноте, так не вдруг ее добудишься; да и будить-то надо с опасением: не в меру яркий свет не просветит, а разве ослепит ее. Послушай, Всеслав, ты, верно, устал и желаешь подкрепить себя пищею: ты привык пировать в чертогах княжеских, но если не погнушаешься нашей убогой трапезы, так милости прошу в мою хижину. Да не погневайся, молодец, – чем богаты, тем и рады.

Всеслав, приняв с благодарностью предложение Алексея, отвязал коня своего и, ведя его в поводу, пошел вместе с ним к опушке леса, которая опоясывала с полуденной стороны поляну. В то же самое время на противоположной стороне из-за деревьев показался человек необычайного роста, в пестрой рубашке, сверх которой накинуто было верхнее платье темного цвета. За его украшенным медными бляхами поясом заткнуто было несколько стрел; из-за широких плеч виднелся длинный лук, а в правой руке своей он держал наперевес толстую охотничью рогатину. Увидев Всеслава, который обернулся, чтоб сказать что-то Надежде, отставшей на несколько шагов позади, колоссальный незнакомец указал на него пальцем и спросил вполголоса:

– Это он?

– Да, он! – отвечал кто-то шепотом, и из-за густого орешника высунулось безобразное лицо прохожего, в котором читатели наши, вероятно, давно уже узнали служителя верховного жреца, Торопку Голована.

VII

Едва заметный след, по которому шел Всеслав с Алексеем и его дочерью, довел их в несколько минут до широкого оврага. Опустясь по узенькой тропинке на самое его дно, они пошли берегом небольшого ручья, который то терялся среди мелких кустов дикой черешни и колючего терновника, то появлялся снова; в одном месте, выступая из берегов своих, он разливался по низменному лугу; в другом, извиваясь посреди больших деревьев, подмывал длинные корни дупловатой ивы или журчал под тенью высокого клена. Дойдя до того места, где ручей, покидая русло свое и разливаясь во все стороны, составлял довольно обширный пруд, Алексей остановился.

– Вот моя хижина! – сказал он Всеславу, указывая на противоположный скат оврага, который в этом месте приличнее было бы назвать глубокою долиною.

Всеслав поднял глаза и увидел небольшую избушку, обнесенную высоким и крепким тыном. Тенистые липы осеняли ее с трех сторон; несколько повыше стояла другая хижина, гораздо менее первой; над ее кровлею возвышался деревянный крест, а внутри теплился слабый огонек. Перейдя через ручей по узкому мостику, настланному из необтесанных бревен, они начали потихоньку взбираться на противоположный скат оврага.

– Надежда, – сказал старик, когда они подошли к избушке, – пока я буду беседовать с моим гостей, ступай и позаботься о нашей трапезе.

Девушка побежала вперед исполнить приказание отца, а старик и Всеслав вошли в хижину.

В небольшой, но чистой светелке, которая отделялась низкими сенями от черной избы, стоял окруженный скамьями стол; в переднем углу, перед двумя образами греческой живописи и медным распятием, горела лампада. Войдя в светлицу, старик поклонился святым иконам и, осенив трижды грудь свою знамением креста, сказал, обращаясь к Всеславу:

– Да благословит тебя господь, если ты без лести и лукавства, а с чистым сердцем посетил убогую хижину неимущего! Сядь, отдохни, и да будет мир с тобою!

– Со мной! – сказал Всеслав, покачав сомнительно головою; но в то же время какая-то тишина и душевный мир не похожие на наше земное обманчивое спокойствие – это минутное усыпление страстей, всегда готовых пробудиться, – наполнили кротким веселием его сердце. Он взглянул в открытое окно хижины: светлые небеса, радостное щебетанье птичек, журчанье быстрого ручья, глубокая долина, зеленый, тенистый лес – казалось, все повторило ему вместе со старцем: «Да будет мир с тобою!»

– О, как хорошо у тебя, мой отец! – сказал юноша, приложив руку к успокоившейся груди своей. – Посмотри, как пестреют там вдали, по берегу ручья, эти яркие лазоревые цветы! Какой прохладой веет из этой долины! Как ясны здесь небеса! О, как хорошо у тебя! – повторил он с глубоким вздохом.

Старик улыбнулся.

– Да, – сказал он, – теперь все ожило и цветет вокруг моей хижины: но зимою, когда по лесу бушует ветер, а вдоль оврага рыщут и воют голодные волки, не только моя дочь, но и я грешу перед господом, и мне подчас становится скучно.

– Для чего же, Алексей, – спросил Всеслав, садясь против старика, – ты живешь круглый год в этом дремучем лесу? Ты мог бы зимою переезжать на житье в Киев.

– И смотреть на богопротивные жертвы, приносимые богам вашим! – прервал старик. – Нет, Всеслав! Я живу здесь один с моею дочерью, но мне отраднее скучать в этой пустыне и слышать отвратительный рев диких зверей, чем веселиться в вашем Киеве и внимать буйным песням народа, который в слепоте своей величает богами бездушных истуканов.