Аскольдова могила

– Э, брат, да он такой пройдоха, что всю подноготную знает. Ну-ка, Торопушка, повесели нас!

– Что поволите, батюшка? Рады потешать вашу милость. Прикажите сказочку сказать, а там, пожалуй, и песенку спою. Да не в угоду ли вам будет, я расскажу, что поделалось однажды с добрым молодцем в лесу, за горой Щековицею? Это было в Русалкин день, давным-давно, еще при князьях Аскольде и Дире.

– Так это не сказка? – спросил Остромир.

– Как бы вам сказать, господа честные, да только не промолвиться?.. Сказка не сказка, быль не быль, а старухи говорят, что правда.

– Рассказывай, рассказывай! – закричали гости.

Тороп откашлялся, расправил усы, погладил бороду и начал:

– Не забывать бы добру молодцу час полуночный, не ходить бы ему по лесу дремучему в Русалкин день…

Как во славном городе во Киеве, на луговой стороне Днепра широкого, в высоком белодубовом тереме жил-был добрый молодец; был он родом детище боярское, звался Звениславом, сыном Богорисовым. Не было у него ни отца, ни матери; но не тужил о сиротстве своем Звенислав удалой; ему булатный меч был отцом родным, а броня кольчужная – родною матерью. Все красные девицы на удалого витязя заглядывались, любовались его русыми кудрями, дивились росту богатырскому и толковали меж собой с утра до вечера о его удальстве и молодечестве.

Недалече от его терема, подле озера Долобского, в ветхой и убогой хижине жила с своею старою матерью красна девица-душа; ее звали Милосветою. И такой красавицы сродясь никто не видывал: и станом, и походкою, и речью ласковою, и приветливою усмешкою – всем взяла; а собой-то лебедь чистая, – и сказать нельзя! Что твой пушистый снег ее перси белые; что цветы весенние ее алые уста; а румянец-то в щеках, как на чистых небесах заря утренняя, а глаза-то с длинными ресницами, словно звезды ясные сверкали из-под облачка. Все молодцы посадские, все гости богатые, все витязи и бояре знатные вкруг ее ухаживали: кто дарил ее золотой камкой, кто заморским бисером. Милосвета улыбалась: ни камки не брала, ни дорогого бисера; жила в бедности со своею матерью и любила одного лишь добра молодца.

Кто же был ее сердечный друг?.. Не скажу, так сами отгадаете: она любила Звенислава молодца, а Звенислав, вестимо, любил ее.

Скоро сказка сказывается, а не скоро дело делается. Вот прошло уж близко шесть месяцев, как Звенислав называл Милосвету своею нареченною, а она величала его суженым своим. Однажды, беседуя с нею, он промолвился, что идет поохотиться в дремучем лесу, за горою Щековицею «Ах, мой сердечный друг, – сказала Милосвета, склонив ласково головушку на его грудь широкую, – не покидай своей суженой, не ходи сегодня в дремучий лес! Время много впереди, а завтра охотою натешишься. Иль ты позабыл что сегодня Русалкин день?» – «Так что же, моя радость? – отвечал Звенислав. – Неужли-то я хохота русалок испугаюся, неужли сробею лешего? Был бы со мною мой добрый меч, так я один-одинехонек на всю силу нечистую пойду; не побоюсь ни злых кикимор, ни Буки грозного, ни хитрых русалок, ни Бабы Яги».

Напрасно умоляла Милосвета жениха своего, напрасно плакала и припадала к его могучему плечу: он не сжалился на ее слезы, не потешил своего друга милого – видно, уж так на роду было ему написано.

«Ах, чует мое сердце, чует ретивое! – рыдала красная девица, прощаясь с своим суженым. – Не к добру ты заупрямился, не миновать тебе беды! Я слыхала от старых людей: кто в этот день останется в лесу до полуночи, тому не вернуться живому домой. Послушай, радость дней моих, мое солнышко ненаглядное! Я всю ночь не сойду с тесового помоста, не закрою окна моего косятчатого – буду ждать тебя день, буду ждать другой, прожду и третий, а там… ты знаешь в Долобском озере черный омут: в нем дна не достают, в нем сгибло много людей, а никого из него не вытаскивали!.. Обещай же мне воротиться до полуночи». – «Обещаю», – сказал Звенислав и отправился в путь-дороженьку.