Асмодей. Бегство с Нибиру

Время от времени, в его видениях всплывал ласковый взор лазоревых глаз и смущенная, даже виноватая отчего-то улыбка. И тогда он вспоминал и свою мать с вечной печалью на лице, и того, к кому матушка относилась не как все, с благоговейным трепетом, но в ней он замечал какую-то странную боль к этому человеку, такую же, пожалуй, какая связывала их. Он помнил, как пугал его один только взгляд из-под сведенности черных бровей, которым волхв порождал в людях не только страх, но и безмерную любовь. Впрочем, были и те, кого не затронули его черные чары, хоть он и был первым жрецом их бога, имя которого его память не сохранила. В памяти сохранилось, как старая безумная знахарка, не единожды обвиняла их вождя, в котором страшно даже было усомниться, в похоти. Он помнил, как старался не попадаться ей на глаза, так как лишь увидя его, она шипела, что и он порождение блуда и колдовства матери, а место окольным с окольными. Но никто не трогал старую ведьму, и не наказывал за хулу на жреца, не внимая словам обезумившей старухи. Вспоминался и тот – последний день из прежнего: Последний день страны, последний день его народа, последний день счастья, конец жизни. Перед его глазами, до сих пор стояли: столб пожарищ, крики ужаса, плачь женщин и детей и их предсмертные стоны, и хрипы умирающих. Все вокруг рвалось и металось, и некуда было спрятаться от поражающей длани пришельцев. Но мальчику, считавшему себя уже взрослым мужем, несмотря на малый для его возраста рост, зазорным казалось, прятаться от злобных и бесчестных врагов, не гнушавшихся убийством женщин и детей. Он первым делом бросился искать свою мать, чтобы защитить ее от кровавых объятий незваных гостей. Добежав до берега реки, где женщины заготавливали выловленную кукхулунскими рыбаками рыбу, и не застав ее, он собрался уже бежать обратно, как тут голова его уперлась в чей-то дородный живот. Тут он только увидел, мощные волосатые ноги, перетянутые не по-йаримийски. Не поднимая головы, мальчик оттолкнулся от него, чтоб свернуть в сторону, но громадный каламский воин, успел ухватить его, ругаясь на своем, непонятном ему тогда языке, и начал наносить побои огромными кулаками. Намахавшись всласть, каламец поднял уже руку, чтоб нанести смертельный удар, но сухие, скрюченные старушечьи пальцы, крепко в нее вцепились. С возмущением, дружинник дернулся, чтоб вырвать руку, но старая знахарка, оказавшись на удивление сильной, не отпускала. Когда же, чтоб высвободить руку, он, выпустив мальчика, замахнулся на нее свободной рукой, она, шипя как обычно, грозно его осадила:

– Ну, давай, ударь старую женщину, как вы, трусливые пришельцы это делаете, в то время когда ваши земли делят между собой ваши хозяева, не жалея голода детей и стариков!

Опешив от неожиданной брани и старческих увещеваний, каламец на время растерялся. Знахарка же, воспользовавшись его замешательством, не давая ему, опомниться, выхватила из-под лохмотий своих многочисленных подолов, нож, выточенный из огненного камня и протертый до прозрачного блеска, и вонзила его, ему прямо в середину груди. Подхватив избитого мальчика, она что-то бормоча под нос, говорила о том, что его мать просила позаботиться о нем. Не имея от обессиленности, возможности сопротивляться, мальчик не мог освободиться от ее цепких объятий, и поэтому ему ничего не оставалось, как послушно следовать за ней. Она же, потащив его к реке, затолкала в старую корзину для рыб, и, не позволяя вылезать, закидывая сверху тростником, говорила с собой, будто беседуя с кем-то:

–Вот, гляди. Я спасаю это дитя, ибо он твой сын, твое порождение, он часть, продолжение тебя, живи в нем и пусть он живет за всех нас.

Оттолкнув корзину и убедившись, что за травами с берега ее не видно, плюясь и ругаясь, старая женщина двинулась навстречу врагам, уводя их подальше от камышей.

Долго пришлось ему сидеть в корзине, ожидая неизвестно чего, пока не выдерживая тошнотворного запаха тухлой рыбы, он не выскочил из корзины и, бродя опьяненный среди тростника и камышей в воде, не потерял сознания. Он не помнил, как оказался в руках у кишцев. Первое, что он видел: как чужеземный воинский начальник в ярких и пышных одеждах, что-то доказывал бледному человеку, показывая в его сторону, а тщедушный старик с несвойственной для мужей безусой бородой, горячо ему возражал. Тогда этот старик, казался ему смешным и даже уродливым своей неполноценной бородой, но мог ли он знать тогда, что этот человек со странной бородкой, заменит ему и мать, и отца которого он не знал. Озираясь по сторонам, он прослезился. Хотя в их племенах, у мужей это и почиталось за стыд, в горе он не стыдился их, ему даже сам шатер казался чуждым и страшным, и тогда тоска, завладевшая им, вырвалась волчьим завыванием. Услышав это, старик прервав разговор, тихо подошел к нему и что-то ласково бормоча, положил на его плечо, осторожно, не желая напугать, поверх покрывала, свою тонкую, жилистую руку.