Асорин. Избранные произведения

— Как дела, сеньора Ксантипа? Как насчет яичницы с салом и мяса с луком?

Я ужинаю возле огня на маленьком низком столе; мой приятель петух уже почивает; кот, мой второй приятель, мурлыча трется о брюки.

— Господи Иисусе! — восклицает Ксантипа.

Габриэль молчит; Мерседес молчит; в тишине трепещут и пляшут языки яркого пламени. Ужин кончен; надо возвращаться в казино. Там вокруг жаровни сидит несколько фигур.

— Как вы думаете, вино в нынешнем году будет продаваться лучше, чем в прошлом? — спрашивает дон Луис.

— Не знаю, — отвечает дон Рафаэль, — возможно, нет.

В молчании проходят шесть, восемь, десять минут.

— Если холода продержатся, виноградники померзнут, — говорит дон Томас.

— Вот этого я и боюсь, — подает голос дон Франсиско.

Часы звучно отбивают девять ударов. А в самом ли деле сейчас девять? Может быть, одиннадцать или двенадцать? Как поразительно медленно идут часы, правда?

Бледные лампочки едва освещают зал; фигуры людей застыли в полумраке, неподвижные и молчаливые. В атмосфере городских казино в первые часы вечера есть что-то, вызывающее ощущение нереальности, какого-то сна. В городе все отдыхает; улицы пусты и темны; в домах затих пульс дневной жизни. И кажется, что вся эта тишина, весь покой, вся эта замечательная неподвижность сосредоточиваются в эти минуты в зале казино и давят на фантастические, призрачные фигуры, которые, молча и медленно, приходят и уходят.

Я выхожу на улицу; в вышине таинственно мерцают звезды; слышен протяжный вой собаки; парень поет песню, похожую на жалобу, на мольбу… Скажите: разве не в подобной среде расцветают одинокие, вольные личности, такие, как личность Алонсо Кихано Доброго — исполненные идеализма, но погруженные в себя, склонные к мечтаниям, не способные в конечном счете на обыденные, простые, требующие терпения действия, которые необходимы для поступательного движения народов?

АКАДЕМИКИ АРГАМАСИЛЬИ

…con tutta gente che si lava in Guadiana…[53]

Ариосто. «Неистовый Роланд», песнь XIV.

Мне никогда не приходилось видеть людей скромнее, любезнее, проще, чем славные идальго дон Ка́ндидо, дон Луис, дон Франсиско, дон Хуан Альфонсо и дон Карлос. В конце первой части своей книги Сервантес рассказывает об академиках из Аргамасильи; дон Кандидо, дон Луис, дон Франсиско, дон Хуан Альфонсо и дон Карлос могут считаться современными академиками из Аргамасильи. Десять часов утра; я отправляюсь в дом дона Кандидо; дон Кандидо — духовное лицо. Дом у него новый, просторный, светлый и чистый; в центре находится внутренний двор, стены которого отделаны сверкающими изразцами; вокруг него — галерея. Поднявшись по лестнице, не раз и не два отполированной суконкой, я вхожу в столовую.

— Добрый день, дон Кандидо!

— Добрый с благословения божьего, сеньор Асорин.

Через четыре окна в комнату вливается мягкое, вселяющее радость солнечное сияние; по стенам развешаны копии картин Веласкеса и великолепные старинные блюда; напротив приземистого дубового буфета камин из черного мрамора, где мечется красное пламя; над камином светлое зеркало в богатой раме, украшенной покрытыми патиной скульптурами; перед зеркалом возвышается изящная, прекрасной работы статуэтка Девы Марии. На полу, закрывая его целиком, простерся замечательный старинной работы желтый ковер, ярко-желтый в ярко-алых цветах и ярко-зеленых листьях.

— Присаживайтесь поближе к огню, сеньор Асорин, — говорит мне почтеннейший дон Кандидо.

Я присаживаюсь к огню.

— Сеньор Асорин, вы уже видели памятники древности нашего города?

Я уже видел памятники древности Аргамасильи-де-Альба.

— Дон Кандидо, — отваживаюсь я произнести, — этим утром я посетил дом, где держали в заточении Сервантеса; но…

Тут я на мгновение умолкаю; дон Кандидо — такой опрятный, такой приветливый священнослужитель — смотрит на меня с каким-то непонятным беспокойством. Я продолжаю:

— Но по поводу этой тюрьмы ученые теперь считают, что…

Я снова ненадолго останавливаюсь; взгляд дона Кандидо становится еще более беспокойным, даже тревожным. Я возобновляю свою речь:

— Ученые теперь считают, что Сервантес не был заточен в этом доме.

Я не совсем уверен в том, что ученые считают именно так; но на лице дона Кандидо появляется выражение удивления, изумления, ошеломления.

— Господи Иисусе! Господи Иисусе! — восклицает возмущенно дон Кандидо, хватаясь за голову. — Как вы можете говорить подобное, сеньор Асорин! Ах, боже мой, боже мой, и подумать только, что приходится выслушивать такие чудовищные вещи! Что же еще, сеньор Асорин? Да, Сервантеса уже объявили галисийцем! Вам доводилось слышать что-либо более поразительное?