Аспазия

Аспазия была взволнованна, услыхав как молодой философ говорит о своем демоне, как о вполне естественном деле.

— Что же сказал тебе твой демон в эту минуту? — спросила она.

— Когда я увидал тебя в первый раз и мне пришло в голову, что я должен спросить тебя: что такое любовь, — он тихо, но совершенно ясно, сказал мне: «не делай этого». Но я подумал: «чего хочет этот чужой? Какое ему до меня дело»? Я не послушался и спрашивал тебя очень часто и всегда о том же, что такое любовь. Но теперь я решил слушаться его во всем, так как, с тех пор, я убедился, что он мой друг и вполне достоин моего доверия.

— Ты мечтатель, друг мой, — сказала Аспазия, — хотя и считаешь себя мыслителем. Ты слишком углубляешься в себя, сын Софроника, посмотри вокруг, на окружающую тебя жизнь, и не забывай, что ты грек.

— Грек, — улыбаясь, повторил Сократ, — не слишком ли я уродлив, чтобы называться греком? Мой плоский нос совсем не отвечает канонам греческой красоты. Я по необходимости добродетелен, я ищу идеала любви, который можно было бы совместить с уродством.

При этих словах Аспазия посмотрела на Сократа с оттенком удивления и сострадания.

Бедный сын Софроника! Среди счастливых людей он один был недоволен. Его уже начинали считать мудрецом, но никогда еще никто не слышал, чтобы он утверждал что-нибудь: он только спрашивал. Он бродил среди сограждан как живой вопросительный знак. Может быть он был воплощением новой мысли, нового времени, новых потребностей. Говоря о своем демоне, он был вполне серьезен. Глаз греков привык ясно и открыто видеть все вокруг, Сократ же погрузился в себя. Много говорили о его иронии, но та ирония, с которой он порой говорил о других была только слабым отголоском той, что можно было заметить в нем по отношению к самому себе. Он был вполне чистосердечен, когда говорил, что знает только то, что ничего не знает. Он искал идеала любви, который мог бы быть совместим с уродством, он искал и предчувствовал другой, более глубокий идеал, чем эллинский идеал всепобеждающей красоты.

Таков был этот юный философ: некрасивый наружностью, глубокомысленный по уму, и грек по характеру. Дыхание Аспазии прикоснулось к нему: его характер становился все мягче и веселее, хотя бы это была веселость и спокойствие мудреца, выпивающего бокал с ядом, когда пришел его час; теперь же в нем говорила молодость и тайная, ему самому неизвестная, юношеская страсть. Он еще не был тем старцем, о котором рассказывают книги древних, он был просто — учеником из мастерской Фидия. Он втайне любил прекрасную и мудрую Аспазию. Он любил ее и знал, что у него плоский варварский нос и лицо Силена и, что она никогда не будет любить его; он знал это, но был еще молод и только наполовину сознавал всю силу огня, горевшего в его сердце.

— Я знаю, — сказал он, — что среди прелести эллинской жизни, я кажусь тебе уродливым наростом, но, Аспазия, я предпочел бы быть красивым, чем умным. Скажи мне, что сделать, чтобы быть красивым?

— Будь всегда спокоен и весел, — отвечала Аспазия.

— Пронзи меня лучами твоих очей, — воскликнул он, и не в состоянии совладать со своим сердцем, наклонился к лицу милезианки, так, что его толстые губы почти прикоснулись к ее розовым устам, — тогда я буду всегда спокоен и весел!

— Принеси жертву харитам, — ответила Аспазия, вскакивая и убегая…

В то же самое мгновение нагой мальчик, задыхаясь, вбежал в зал и, увидав Сократа, бросился к нему, и спрятался под его плащ.

Сократ не знал, догонять ли ему убегающую Аспазию или заговорить с прижавшимся к нему мальчиком. Он был похож на человека, который выпустил из рук голубку и которому в ту же самую минуту опустилась на грудь ласточка.

Мальчик умолял, задыхаясь от страха, защитить его.

— Кто ты? И чего так испугался? — спросил его Сократ.

— Я сын Кления, воспитанник Перикла, Алкивиад, — отвечал мальчик.

Причиной того, что Алкивиад, нагой и дрожащий от страха, искал защиты у Сократа, было следующее: в то время, как философ разговаривал с Аспазией, началось состязание мальчиков. Перикл и его спутники были в числе зрителей. Приятно было смотреть на красивые и сильные юношеские фигуры, особенно выделялся Алкивиад. Было что-то упрямое и дерзкое во всей его фигуре, смягчавшееся прелестью его красоты. Бывшие в числе зрителей скульпторы внимательно рассматривали развитые мускулы этого красивого, гармонично развитого тела.

В числе мальчиков, пришедших на состязание, кроме Алкивиада, были сыновья Перикла, Ксантип и Паралос, маленький Каллиас, сын богатого Гиппоникоса, с которым уже подружился Алкивиад и сын богача Пирилампа, Демос.