Асса и другие произведения этого автора. Книга 1. Начало. То да сё…

Я был наслышан, что серьезные музыканты иногда относятся к работе в кино как к своего рода легкой халтуре. Есть, мол, настоящая симфоническая музыка, «для вечности» — ее играют в консерваториях и филармониях, и есть отхожий промысел — в тонателье киностудий. Тут повальная халтура для всех — и для композитора, и для оркестрантов, и для дирижера. И на записи музыки к «Булычову» поначалу мне показалось, что именно с этим я и столкнулся…

Я стоял в микшерской и через окно смотрел в зал записи музыки. За пультом не стоял, а сидел на стуле безупречный кинематографический дирижер Эмин Хачатурян; в тот день он дирижировал оркестром со сломанной, взятой в свежий, белоснежный гипс рукой. Я был потрясен — я и вообразить не мог, что такое вообще возможно: дирижировать большим симфоническим оркестром загипсованной рукой.

— Изя, как же это? — с оторопью спрашивал я у Шварца.

— Успокойся! Эмик сломанной рукой продирижирует гораздо лучше, чем другой дурила двумя неломаными. Все идет нормально!..

Третьим был с нами Лев Оскарович Арнштам — человек, вы уже, наверное, поняли, восторженный, хотя восторженность свою тщательно скрывавший. Слушал Шварцеву музыку с удовольствием, но делал вид, что все это тоже обыкновенное «матросское дело». Мол, да, ну хорошо, а почему, собственно, должно быть плохо?..

Послушали репетицию, вышли покурить. Исаак Иосифович, все еще взволнованный звучанием оркестра, сказал:

— Лев Оскарович! Вы слышали, как играет пианист? Понимаете, он играет очень грамотно, хорошо, но, что касается самого звукоизвлечения, я имел в виду, конечно, нечто иное. В последние годы, вы замечаете, уходит вот это чувственное, подкорковое ощущение пианизма…

Арнштам, затянувшись сигаретой, согласно покивал головой.

— Ушла рахманиновская школа чувственного российского пианизма. Все! Так больше не играют. Играют все-таки как более или менее совершенные механические машинки. Конечно, я понимаю, что Рахманинов к нам не с неба упал. Все дело в том, что в России был великий фортепианный педагог Зилоти. Возьму на себя смелость утверждать, что Рахманинов стал Рахманиновым потому, что учился у Зилоти…

Лев Оскарович издалека кинул сигарету в урну, попал, сплюнул и сказал:

— Слушайте, Изя, что вы мне рассказываете? Я сам учился у Зилоти…

Мы со Шварцем разом раззявили рты и выпучили глаза: перед нами стоял живой пришелец из другой эпохи — эпохи небожителей… ребе с Рахманиновым учились у одного педагога! Мы бы не удивились, если бы ребе тут же заявил нам вслед, что композицию изучал у Брамса… Это к вопросу о том, что такое ощущение преемственности поколений… Как же все, оказывается, близко и как бесконечно далеко!..

Шварц — человек, очень ответственно относящийся к своему музыкальному труду. Не говорю уж о том, что на его счету более ста картин, что музыка его узнаваема с нескольких тактов. Но именно это не раз и подводило меня: подозрительно вслушиваясь в музыку, которую он мне показывал, и помня историю с Пырьевым, я вдруг заявлял:

— Я это где-то у тебя слышал!.. Сейчас вспомню, где я это слышал!

Ощущение возникало от того, что его рука всегда чувствуется: тебе кажется, что ты слышал музыку, а на деле — ты просто узнал руку. Он укоризненно глядел своими синими-синими глазами, качал головой, укоризненно бросал:

— О, сынок! Только такой поц, как ты, не знает, что вся музыка состоит всего из семи нот и комбинации их строго ограничены.

К любым музыковедческим трудам, к статьям о своем творчестве Исаак Иосифович относится с насмешливой унылостью. Они вызывают у него приступы или смеха, или печали. Но при этом у него есть свои твердые теоретические убеждения, ясное понимание того, что такое хорошая музыка, а что — не очень…

— Сынок, — не раз слышал я от него, — я сделаю любую замороченную оркестровку, наплету любых самых многозначительных диссонансных пируэтов… Но по-настоящему самое трудное для каждого композитора и самое большое для него счастье — все этого хотят, пусть не врут, что им это все равно… просто почти никому это не удается, потому что это не придумывается, а сваливается с неба, озаряет… — сочинить свежую, сильную, запоминающуюся мелодию! Все остальное — дело техники, и все, в сущности, пустое, а вот когда тебя осенит мелодия — это счастье!

Очень простое и очень основательное, мне кажется, соображение. Точно так же, думаю, дело обстоит и в драматургии. Если тебя вдруг посетит настоящий сюжет, нетривиальная фабула, удивительный рассказ о чем-то, все остальное уже приложится, все остальное — дело технической оснащенности, умения писать, вкуса, образованности. Но если истории нет, то ничего нет и по-настоящему-то ничего не нужно.

Конечно, мелодия — это чудо из чудес. Неизвестно, откуда они берутся, как проникают в сознание, овладевают тобой, в чем причина той колоссальной формообразующей энергии, которую они несут в себе.

Исаак Иосифович — редкий мастер мелодии; человечной, ясной, нежной, живой. Потому он так органично чувствует себя в кино, потому кино в его жизни — главная, яркая, незабываемая страница.