Асса и другие произведения этого автора. Книга 2. Ничего, что я куру?

Невозможно представить себе, чтобы он для душевного удовольствия, не по делу, сел выпивать с «новым русским», хотя их приход даже приветствовал. Всей душой его Гаухманова половина принимала цивилизованный капитализм Запада как вполне приемлемую форму жизни, но вся его осоавиахимовская свердловская плоть опасливо предчувствовала: вот сначала тебе наложат стерильную хлороформную маску, ты как бы даже захлебнешься в сладостном кайфе, а потом вдруг заснешь и уже не проснешься. Он вполне хотел этого долларового наркоза, но и страшно внутренне его боялся. Я видел, как разрывает его эта двойственность. Он даже заболел от этого на «Доме под звездным небом». В той нашей картине постоянно присутствовала разрывающая всех нас двойственность отношения к происходящему: из нас уходит обаятельнейшая и ненавистная суть нашей жизни, нарушается естественное экологическое равновесие души и проклятого тоталитарного мира, в котором эта самая душа обрела свою форму, странное, необъяснимое согласие с самой собой…

Марксэн испугался новых времен, даже вот попал в больницу — у него носом вдруг пошла кровь. С каждым новым свободным, демократическим годом работать ему становилось отчего*то совсем не легче, а все труднее — и не только потому, что заболел. Заболел он потому, что из-под ног стала уходить божественная советская твердь, художественная среда его личного бескомпромиссного обитания, воплощаемая советской властью во всех без исключения ее проявлениях — в засаленных ватниках, в синих, покрашенных масляной краской административных коридорах, лампочках без абажуров, бессонно горящих под потолками паскудных ментовок и коммунальных коридоров. Этот ярчайший, дававший ему такую художественную силу и убедительность материальный мир стал исчезать, мимикрировать, подновляться румянами, реставрироваться, на глазах распадаться, превращаясь неизвестно во что… Ну может ли Марксэнова нелживая душа смириться со всеми этими прогрессистскими причудами — с евроремонтом Невского, с превращением антикварной бесценной «Астории» в финский образцовый коровник, с переименованием Ленинграда в Санкт-Петербург — это же для Марксэна, конечно, никакие не реформы, а обыкновенное культурное варварство, элементарное непонимание энергетического силового поля исторической российской материальной среды. Для того, чтобы ненавидеть любя, ему позарез нужен именно Ленинград. Петербург, да еще и Санкт, — это ему всего лишь дальняя, души не затрагивающая, вечно пьяная, пронемецкая петровская отвлеченность.

Конец войны Марксэн провел в Кронштадте в военно-морском учебном отряде, готовился стать лейтенантом Красного флота. Был он красавец — тонкие черненькие усики, флотская форма совсем как из дзигановского «Мы из Кронштадта», ботинки, клеша, бескозырка с закушенной крепкими молодыми зубами лентой… Но черт его попутал, страсти закрутили, горячая кровь ударила в башку, вследствие чего в процессе изучения фортификации каким*то образом он оказался в постели с женой командира отряда. По этой части Марксэн, без ложного ханжества следует тоже честно сказать, в культурной жизни Ленинграда фигура уникальная, нанесшая едва ли не больший ущерб женской части населения Союза, и в частности города Трех Революций, чем даже в свое время Исаак Иосифович Шварц. Думаю, были моменты, когда Шварц мог отдыхать, спокойно писать партитуры — дело его находилось в надежных руках. И вот за этим самым занятием, прямо на месте преступления, дома у командира, он был этим же командиром и изловлен. Увидев происходящее, капитан-лейтенант Балтийского флота хрипло крикнул:

— Встать!

Марксэн встал, оправился, привел штаны в уставной вид. Командир вытащил пистолет:

— Пойдем.

Жена закричала, как бешеная, бросилась к мужу, пыталась остановить, убеждала в чем*то. Муж отрубил:

— Молчать! Пойдем…

Они вышли. Промозглая осень: серый пирс, серые суровые волны Балтики и только*только выпавший белый снег. Вокруг никого, только они — капитан-лейтенант и учмор Марксэн Еаухман-Свердлов, два человека, которых связала эта классическая, но всегда роковая ситуация. Они идут по пирсу, уходящему в море, и белый снег падает на них. Орогаченный каплей топает сзади с пистолетом. «Куда он меня ведет? — думает Марксэн. — Что он, здесь меня шлепнуть не может?» Потом понял: «Доведет до конца пирса, там шлепнет и пинком начищенного ботинка столкнет мой молодой труп прямо в волны». Ну просто вылитая сцена из «Мы из Кронштадта».