Асса и другие произведения этого автора. Книга 2. Ничего, что я куру?

Про Павла Тимофеевича Лебешева рассказывать непросто. Он, конечно, уникальный оператор и в моменты озарений являет собой ярчайшую звезду нашего кино — все это покоится не только на высочайшем профессионализме, но и на сильной, незаурядной, мощной личности. Паша — персонаж романный, новеллой или юбилейным стишком тут никак не обойтись. Так что эту главу стоит скорее рассматривать как наброски к роману, которого он, конечно же, заслуживает, но которого в одиночку не написать. Моими соавторами должны были бы стать и Никита Михалков, и Саша Адабашьян, и Пашина жена Наташа… Поэтому боюсь, что даже исчерпывающего, обстоятельного рассказа у меня не получится — такова уж личность Лебешева, выламывающаяся из примитивных рамок элементарного повествования. Моя рутинная мемуария поневоле будет мозаичной, фрагментарной — но, как знать, может, осколки эти и сложатся в какое*то подобие эскиза эпического портрета…

Про себя Паша говорит так: «Я помесь русского и еврея, взятых в самых крайних своих проявлениях». Это чистая правда.

Я имел удовольствие знать его отца, поразительно деликатного, тонкого, по-детски нежного человека, старавшегося казаться суровым и строгим. Это был отличнейший оператор старой моск-винской школы, сформировавшийся в ту пору, когда сама операторская профессия казалась необыкновенно романтичной. Операторы той поры даже внешне чем*то походили на футбольных вратарей, кумиров народа. Таков был и Тимофей Павлович.

Однажды, когда мы с Пашей сидели вечером у него дома на темной кухне и со вкусом жевали только что изжаренную им вырезку (готовит Паша замечательно, об этом чуть позже), запивая ее водкой, нагрянул Тимофей Павлович.

— Сережа, — громко попросил меня Тимофей Павлович, так, чтобы Паша слышал, — умоляю вас… Павлика действительно надо спасать. У вас репутация хорошая, а у него — такая дурная! Мне все студийные приятели говорят, что он непременно сопьется… А те, кто Павлика не любит, утверждают, что он уже спился…

Было это в те времена, когда Паша еще ничего путного не снял. Отрадно знать, что еще при жизни Тимофея Павловича взошла Пашина счастливая профессиональная звезда: отец был убежден, что его сын — человек конченый. Стоило видеть только то, как был горд Тимофей Павлович, узнав, что слава спивающегося богемного жуира к Паше не прилипла, а вместо нее пришла настоящая художественная известность.

Что же касается кулинарных талантов Паши, то готовит он действительно замечательно. Есть такой специальный операторский автомобиль — камерваген. Когда группа отправляется в экспедицию, в него загружается камера и все приспособления к ней — оптика, рельсы, тележка, штативы, панорамные головки. Разумеется, все это Паша тоже прихватывает с собой, но этот экспедиционный груз для него не главный; главное — поместить в камерваген затейливые агрегаты для приготовления пищи: колоссальных размеров гриль (не иначе как его конструировали и варили где*то по специальному Пашиному заказу); все типы кастрюль, какие только есть в природе, причем особо ценятся кастрюли скороварные, похожие на некие промышленные сооружения…

На съемках «Спасателя» в порыве каких*то сложных душевных переживаний (а страсти в огромной Пашиной душе кипели немереной, достоевской мощи) ну и, естественно, не без влияния возлияния Паша в знак протеста против чего*то, известного только ему одному, разнес в щепу весь четвертый этаж ни в чем не повинной домовитой вышневолоцкой гостиницы. И холл, и весь Пашин номер были попросту сокрушены. Любой тяжелый предмет, попадавшийся на его пути, Паша вышвыривал куда*то в гостиничное пространство, оставляя на полу крошево из битого стекла, штукатурки, дерева, разбомбленных цветочных горшков, высыпавшейся земли, разоренной зелени. И только каким*то чудом, повинуясь неведомому инстинкту, разнеся в пыль все и вся, он аккуратнейшим образом обходил тот угол в своем номере, где стояли его грили, кастрюли, сковородки.

От непомерного страдания по этому одному ему известному поводу вскоре он стал физически задыхаться. Немногие окружающие решили, что у него инфаркт, заверещали в крик: «Скорее же! Помогите!» и даже позвали на помощь Таню Друбич, тогда уже поступившую в медицинский институт и приехавшую на съемки со своими новыми друзьями-однокурсниками. Таня, как ее учили, стала осторожно щупать Пашин пульс.

— Пал Тимофеевич, плохо?

— Плохо, плохо — изможденно рычал Паша.

— Держите таблеточку, запейте ее водичкой.

Паша мутно смотрел на Таню, потом на таблетку, на поднесенную уже кружку с водой, пытался высунуть язык, но, передумав, наконец, помотав головой, слабо, но требовательно прохрипел:

— Танька, возьми у меня в холодильнике тоник.

Тупо запивать лекарства простой водой даже в момент апогея нечеловеческих страданий было ему как*то отвратительно.

Эффект таблетки с тоником оказался обратным ожидаемому: Паша вдруг стал задыхаться пуще прежнего и на Таниных глазах просто стал помирать.

— Пал Тимофеевич, Пал Тимофеевич, подождите минуточку, — причитала обалдевшая Таня, протягивая ему пузырек с новыми таблетками.