Я умолк, вдруг поняв, что Дженни выпила больше, чем следовало. Это придало ее лицу сентиментально-слезливое выражение. Потом она недовольно фыркнула и спросила:
– А что с
– Реджинальд теперь Великий магистр ордена тамплиеров и мой наставник. После нападения на наш дом он взял меня под свое крыло и заботливо пестовал год за годом.
На лице Дженни появилась самая язвительная и горькая усмешка из тех, какие мне доводилось видеть.
– Ну разве ты не счастливчик, Хэйтем? Пока тебя заботливо пестовали и учили тамплиерским премудростям, обо мне тоже заботились… турецкие работорговцы.
Мне показалось, что Дженни видит меня насквозь и знает, чему все эти годы я отдавал предпочтение. Я опустил глаза, потом взглянул на спящего Холдена. Все пространство комнаты словно заполнилось моими неудачами.
– Я сожалею, что так вышло, – пробормотал я, адресуя свои слова и Дженни, и спящему Холдену. – Я очень, очень сожалею.
– Не стоит. Мне тоже повезло. Меня берегли для продажи оттоманскому двору, а потому никто не покушался на мою честь. Да и во дворце Топкапы со мной обращались вполне сносно. – Дженни отвернулась. – Все могло быть гораздо хуже. В конце концов, мне не привыкать.
– Что ты имеешь в виду?
– Мне думается, ты боготворил отца. Хэйтем, я права? Возможно, и сейчас еще продолжаешь боготворить. Он был твоим солнцем и луной. «Мой отец – мой король». А вот я его не боготворила. Нет, Хэйтем, я ненавидела нашего отца. Все эти разговоры о свободе духа и разума не распространялись на меня – его единственную дочь. Никаких уроков боевых искусств для Дженни. Это тебе он говорил: «Думай не так, как все». Мне же говорилось другое: «Будь послушной девочкой и соглашайся на брак с Реджинальдом Берчем». Мне красочно расписывались достоинства и добродетели моего будущего мужа. Наверное, турецкий султан обращался со мной лучше, чем Реджинальд, если бы я вышла за него. Помнишь, однажды я тебе сказала, что судьбы каждого из нас предопределены заранее? Только в одном я ошибалась. Вряд ли мы с тобой могли предположить, как повернется жизнь каждого из нас. Но во всем остальном, Хэйтем, я была совершенно права. Ты родился, чтобы убивать, и это стало твоим ремеслом. Я же родилась, чтобы служить мужчинам, и это тоже стало моим ремеслом. Однако мои дни служения мужчинам окончились. А твои?
Дженни поднесла к губам недопитый бокал и, посмеиваясь, сделала несколько глотков. Я вдруг подумал о том, сколько ужасающих воспоминаний позволяет заглушить вино.
– Это ведь твои друзья-тамплиеры напали тогда на наш дом, – сказала Дженни, допив все, что оставалось в бокале. – Я полностью в этом уверена.
– Ты же не видела на их пальцах колец ордена.
– Не видела, но что с того? Они вполне могли на время снять кольца.
– Ты ошибаешься, Дженни. Они не были тамплиерами. Я потом несколько раз сталкивался с этими людьми. Они были наемниками.
«Да, наемниками, – подумал я. – Наемниками, служившими Эдварду Брэддоку, который в те времена был близок к Реджинальду…»
– Мне говорили, что у отца хранилось нечто очень нужное им, – сказал я, наклоняясь вперед. – Ты знаешь, что это было?
– Конечно знаю. Я видела эту вещь в карете, куда меня затолкали.
– Что за вещь?
– Книга.
И вновь я испытал странное оцепенение.
– Как она выглядела?
– Коричневый кожаный переплет с эмблемой ассасинов.
– Скажи, а если бы ты увидела ее снова, ты бы узнала эту книгу?
– Наверное, – пожав плечами, ответила Дженни.
Я повернулся в сторону Холдена. Весь его торс блестел от капелек пота.
– Как только у него спадет жар, мы отправимся в путь.
– Куда?
– Во Францию.
8 октября 1757 г
1
Утро выдалось холодным, зато ясным. Солнечные лучи пробивались сквозь густые кроны деревьев, наполняя дорогу и подлесок узором из золотистых пятен.
Мы ехали цепью. Я возглавлял нашу маленькую процессию. За мной ехала Дженни, давно расставшаяся с нарядом гаремной служанки. Сейчас на ней был плащ, полы которого закрывали лошадиные бока. Плащ имел большой, глубокий капюшон, скрывавший длинные седеющие волосы. Дженни выглядывала из-под капюшона, словно из пещеры. Ее лицо было серьезным и сосредоточенным.
Последним в нашей цепи ехал Холден. Как и я, он носил сюртук, застегнутый на все пуговицы, шарф и шляпу-треуголку. В седле он сидел чуть ссутулившись. Лицо Джима было бледным, с землистым оттенком, и… встревоженным.