Ассортир

– Просто реальность более сложна, чем кажется. На первый взгляд. То есть тому животному, в которое мы помещены и, как нам кажется, управляем. На деле же только и хотим, что идти у него на поводу. Постоянно себя к этому уговаривая «разумными» доводами, как нам кажется. Тело и есть главный агент небытия. Бес, которого мы и должны рассматривать как Другого по отношению к самим себе. Ведь именно оно и лишает нас разумности. Своей косностью, инертностью и ленью. Реально другие, то есть бесы, для нас лишь тренажеры. Которые постоянно дают нам понять только то, что мы (то есть – наше тело) точно такие же. Ведь они видят нас, как и себя – как тело.

– Как материальное тело среди других тел. Как вещь среди вещей.

– Которую они и пытаются использовать, задействовав нас для реализации своих планов. Отлично от них понимая, что их собственное тело также другой – по отношению к ним самим. Заставляющий каждого из них перед нами тут отплясывать свой шкурный социальный танец, идя у него на поводу.

– И не испытывать к нему ничего, кроме снисхождения и сострадания, – усмехнулась Талия.

– А если мы засыпаем и впадем в телесность, в сентиментальность и инфантильность, другие снова нас будят, открывая нам глаза на наши же ошибки. На наши заблуждения.

– Чтобы мы начали и к ним и к себе относиться соответственно.

– Соответственно чему-то большему, чем мы им сейчас являемся.

– Чтобы снова начать мыслить, абстрагируясь.

– Мыслить? – усмехнулся Ганеша. – Ты опять за своё? Чтобы попытаться начать быть. Отчуждаясь. Как быть впервые. И – навсегда. И мы должны быть им за это благодарны. И реагировать на их замечания не негативно, а разумно и обоснованно. Бес есть существо пограничное – между Ничто и Абсолютом! И то, насколько чутко и решительно ты будешь стоять на страже своих границ, и будет показывать другим: чего ты, на самом деле, стоишь. И стоит ли вообще вести с тобой дела.

– И как же ты всё это понял?

– Пытаясь… – попытался Ганеша это вспомнить:

«Нарочно поскользнуться в скользком иле бытия.

Со смаком есть навоз, взахлёб глотать угарный газ.

Смотреть, как испаряется привитая Мечта,

Слепую душу изодрав в тоске о гвозди мертвых глаз!

С разбегу головой в колону собственной судьбы!

Привычные дела гранатой смеха разорвав.

Загнуться в мягком гробике огромнейшей любви,

О правду жизни разорвав комбинезон защитных фраз!

В противовес сознанью заблудиться в трёх соснах.

В бессилье утопиться в луже собственной мочи.

Повесить суку жалости с нарывом слёз в глазах,

Тревожным сердцем напоровшись на столовый нож тоски!

Зарывшись в скорбной плесени, за шторы дней взглянуть.

Купаться в благонравии, забыв про скорый шторм.

Размахивать победами, по проволоке в путь.

Все смерти отменил, сгорев, наш старый добрый морг!»

Буквально заставляя его относиться к себе, как к музе. За что он потом был ей очень и очень благодарен. Потом, но не тогда. Когда его мозги чуть ли не перегорали с ней от перенапряжения. Каждый день. Когда у него перед носом маячила «морковка» её тела. Заставляя его «шевелить задницей». И – мозгами. О, Учитель!

– А откуда ты, интересно, знаешь всё о том, как ведут себя дети? – не поняла она на другой день. – У тебя ведь ещё нет детей.

– Зато у меня был я! И я просто телесно помню, как меня постоянно кутали в пеленки. Стягивая мне руки и ноги. И как дико я от этого орал, не в силах донести до них, что я ору не просто так, а чтобы они распеленали меня и я смог шевелить руками и спокойно уснул.

– Но учёные же говорят, что бес не может помнить свое младенчество.

– Эти ученые ничего не помнят.

– И не допускают даже и мысли о том, что в этом мире есть хоть кто-то поумнее их самих?

– Ведь их не мучили в детстве, как меня. Я даже помню первый свой опыт понимания. Когда я орал в кроватке, а мать хотела встать с постели и взять меня на руки, думая меня успокоить. Но мой отец, помня о том, что в прошлый раз это не помогло, сказал: «Да ты погоди, он сейчас устанет орать и успокоится». Ведь они не понимали того, что я ору не потому, что я дикий, а потому что я требую, чтобы они меня распеленали. Но они экономили на детской одежде и постоянно плотно стягивали меня в пеленку, как раньше саваном – покойных.

– Вот ты и пытался доказать им, что ты ещё жив!

– И отлично помню, как я понял, что они не понимают того, о чём я пытаюсь им донести и замолчал. А отец сказал матери: «Ну, вот видишь, что я тебе говорил? Он сам и успокоился». Я понял, что это два идиота, которым бесполезно что-либо объяснять, разочаровался в них и тут же уснул. А в следующий раз, помню, я также орал, и отец снова сказал матери не обращать на мои вопли внимания. Но я заорал ещё сильнее, пытаясь доказать ему, что он не прав! Но потом снова понял, что это бесполезно, но уже не мог остановиться. Пока эти два идиота лежали и ждали, пока мне это надоест. И только когда истерика выдохлась, я смог взять себя в руки. Поняв, что истерика, которую я начал проявлять, имеет огромную инерцию.

– Как и любая страсть. Сводя нас с ума.