Астра

– Нет! Я вернулся не другим. Я улетал другим. Я лгал себе, искренне лгал, но лгал. А ты этому потакала, тебе нравилось, что я лгу.

– Да когда ты лгал? Ты никогда не лгал. Всё ты выдумываешь.

– Ты не хочешь слышать правду! – стонал истошно Чашников. – Ты намеренно не моешь уши, чтобы не слышать правду.

– Я мою уши.

– Нет! И ноги не моешь в знак протеста против правды. Читаешь взахлеб свои приключенческие романы, дымишь сутки напролет, только бы не различать правды.

– А надо ли ее различать, такую-то правду? Если ты в космосе узнал какую-то другую, лучшую, правду, то я, извини, в космосе не была. Я мечтала съездить в Лондон. С детства. Но когда мне предложили, я отказалась. Так вот!.. – Мирра клевала носом плаксиво.

– Себя жалеешь! Вся в грязи ходишь, только чтоб себя пожалеть, и куришь для этого, и детские книжки читаешь.

– А что в этом дурного? Ты меня не жалеешь, вот и приходится самой. – Мирра блеснула огромными беззащитными глазами.

– Как тебя жалеть, если ты сама себя беспрерывно жалеешь? Сострадание вызывают люди, наоборот, безжалостные к себе, – втолковывал Чашников.

– Но ты ведь озверел тоже от жалости к себе, – качала непокорно головой Мирра.

– Я?! Ложь! Мерзкая ложь! – взвивался легко Чашников.

– Не ложь. А как раз правда, за которую ты ратуешь, – изображала мрачную привередливость Мирра наивно.

– Клеветница! Презираешь меня. А на каком основании? Откуда гонор такой? Из приключенческих книжек? – подскакивал уже и словно на крыльях подвисал Чашников.

– Да! Гордость происходит от счастья. А приключенческие книги дают счастье, – слезилась Мирра.

– Так ты счастлива? – озарялся жаркой иронией Чашников.

– Конечно!

– Убью! – искажал ноздри Чашников.

– Что ж, умру счастливой, – не боялась Мирра.

– Нет… Хоть кол на голове теши. Только к гробу моему с «Тремя мушкетерами» и «Детьми капитана Гранта» не подходи! – умолял почти униженно Чашников.

– Как хочешь. А как бы я описывала твои космические похождения, если бы не читала приключенческие романы?

– Да, ты сделала из меня посмешище, – соглашался Чашников обреченно. – Я предполагал сеять разумное, вечное, а вышел по твоей милости посмешищем.

– Но ты сам так захотел. Ты сам городишь про космос невесть что.

– У, дура!

– Какая есть.

– Вот такая и есть: дура! Дал тебе, остолоп, на откуп свою жизнь. Теперь сам хожу в дураках.

– Но ты же мне всего не рассказываешь, – вздохнула Мирра.

Чашников сделал непроницаемое лицо и гордо заперся в кабинете.

Минут через пять Мирра скреблась к нему, чтобы утешить, отвлечь, размять ему ступни – после полета в космос у Чашникова болели ноги.

V

В армию Рома пошел по общему призыву, следуя дворовым идеалам равенства. Отец думал его устроить в элитные части. Но Рома сказал, что будет «страдать вместе со своим народом». Вернулся он словно бы угорелый. Потемневший, но одновременно с напряженными ноздрями, охотливый до жизни, словно эту жизнь хочет он ноздрями пить. Родители при нем почувствовали неловкость, словно вину. Отец, не отличавшийся щедростью, стал давать ему значительные суммы. Мать таращилась на него несоображающим взглядом, как вдруг распелёнатый ребенок, и лепетала прежние ласковые слова, вызывающие у Ромы презрение на грани с отчаянием. Своими раздутыми ноздрями он сразу учуял отступничество матери, ее яркую страсть к чужому Луке. Прозвучал ставший потом риторическим вопрос. Только Мирра заикалась о Лучике, Роман спрашивал сосредоточенно: «Лучик… А кто это?» А мать упорно смотрела в одну точку, продолжая помышлять о Лучике.

Вскоре после демобилизации Рома решительно объявил родителям:

– В детстве я мечтал о космосе. Но что космос? Что космос? Летали американцы на Луну… Но величие Штатам прибавили именно постановочное кадры этого полета. Ты великий космонавт, папа, великий. Ты установил непревзойденный рекорд по времени выхода в открытый космос. Я не достигну твоего величия, тем более не превзойду его. Но я сыграю тебя в кино, я стану актером. И ты уже в моем исполнении слетаешь на Марс, на Сатурн, на Кассиопею.

– Заманчиво, сынок, очень заманчиво. Но мой продолжительный выход в космос был нарушением, за которое меня, собственно, и не пустили больше в космос, – ответил вкрадчиво Чашников. – Я стал монгольским космонавтом.

– Почему монгольским? – щурился пристально Роман.

– Потому что меня пускают теперь только в Монголию. Собираются отправить в Париж, в Лондон, но в последний день решают все-таки в пользу Монголии. Но я нарушил. А актер ведь не может отойти от роли.

– Но импровизация? Импровизацию ты не учитываешь, пап.

– Всё зависит от рамок импровизации, от рамок, – разъяснял Чашников. – Одно дело – импровизация в рамках роли, другое – в рамках космоса, у которого, к слову сказать, нет рамок.

– Ты же сам говорил, что космос он везде. Значит, и в театре. А у кино тоже ведь рамок почти нет ни во времени, ни в пространстве.

– Так-то оно так, сынок. Но и небо может показаться с овчинку. Ты для чего хочешь идти в актеры? Для славы?

– А ты для чего полетел в космос?

– От отчаяния.