Астра

Явной анафемы вроде бы не было. Гоцун, когда Рому встречал, только печально опускал глаза. Сказал ему раз при такой встрече: «Как же ты мог уйти от меня? Ты актер моего театра. Больше ты нигде не пристроишься. Мы с тобой творчески состроены, как два музыкальных инструмента. У меня есть и другие музыкальные инструменты, на которых я играю. Но ты. Ты был моей первой скрипкой. Теперь первой скрипкой стал Кеша Кадабрин. Но он комик, клоун, печальный клоун, Пьеро. Он пародия на тебя, тончайшая, но пародия. Когда ты убежал тогда в Петербурге, я, захлестнутый лунным светом, почувствовал себя самопародией, страшным и беспомощным клоуном. Я им после той ночи и остался навсегда, таким и вернулся в Москву. И Кеша, дотоле стоявший в твоей тени, ступил на передний план, ступил в свет луны. С ним, а не с тобой мы вышли в космос, шагнули одновременно на Луну. Но он не космонавт, как ты, он клоун. Я зла на тебя не держу, я всегда буду относиться к тебе с нежностью в память о наших гениальных спектаклях. Но я никогда не смогу тебе простить, что ты превратил мой возвышенный театр в гротеск. Кеша меня прославил. Но ты меня ославил своим скандальным побегом. Такое в театре не прощается, сам знаешь».

Роман думал, пользуясь удачной женитьбой, вывернуться из-под нежного проклятия Гоцуна. Однако эпоха демьяновских киноэпопей потихоньку закатывалась. К тому же дочь Клару Демьянов в кинематограф не пустил наотрез. И зятя тоже берег, в свою последнюю масштабную ленту не пригласил. Демьянов был человеком волевым, принципиальным. Смазливого зятя, выдвинув твердый подбородок, терпел на кухне, но не потерпел бы на съемочной площадке. Так что Роман остался и при Демьянове не у дел.

Помог не тесть, а отец: устроил читать закадровый текст в документальных фильмах о космосе. Рома читал божественно, созвездия распускались под его голос, как живые.

Во всех этих достаточно унизительных перипетиях отдушиной для Романа стала охота. Он отправлял охотничий культ. Но охотником не был. Ходил с охотниками на охоту, делал неумолимое лицо, пил потом водку, как звериную кровь. Но сам старался поменьше стрелять. Если стрелял, то в основном мимо. Больше любовался охотниками, любовался с ужасом, как ребенок. Так же в детстве он играл в футбол, больше любуясь развязным мастерством дворовой шпаны. И охотники от него были на самом деле так же далеки, как футболисты.

* * *

Раз двинулись на кабана. Опасное дело. Не с деревьев стрелять, как некоторые, – это не охота, а бойня. Если кабан пойдет на тебя, вали с одного выстрела, второй не представится – кабан тебя быстрее насадит на клыки.

Были сегодня и новые охотники, вроде не знакомые Роме. Среди них Роман с удивлением признал Колю Штурвалова. На Штурвалове ружье повисло, как на гвозде.

– Ты какими судьбами здесь, Николай? – спросил Рома. – Это ведь тебе не шутка. Сходил бы сначала на зайца или на уток. А кабан, знаешь ли, смертельно опасен. Ты гляди, может, лучше тебе вернуться? Или ты перед Астрой хочешь показаться хватом? Так ты поэт, у тебя своя стать. – Рома улыбнулся ласково.

Остальные охотники почему-то не разделили его веселья. Ласковый взгляд они почему-то прятали не от Штурвалова, а от самого Ромы.

– Мне знаком кабан. К-к-кабан мне знаком, – свысока ответил Штурвалов.

– Лично знаком? – иронизировал Рома.

– Л-лично, – степенно кивнул Штурвалов.

Роман только мотнул насмешливо головой.

Пошли. Шли долго. И вот подняли кабана. Когда поднимают кабана, чувствуется в лесу осень даже летом, даже весной чувствуется. Охотники к тому моменту разошлись по лесу. Роман стоял возле высокого болотного камыша.

Глядит, кабан идет на него. Рома вскинул карабин, выстрелил. Кабан идет. «Всё», – лишь успел прикинуть Рома. Но почти в то же мгновение раздался другой выстрел. Кабан рухнул, словно сам отпрыгнул в сторону. Из камыша вышел Коля Штурвалов. Помолчали.

– А ты, оказывается, действительно, того. – подобострастно-восторженно признал Рома.

Штурвалов закинул за спину ружье, повесил его опять, как на гвоздь. Прочитал:

Я исторгнут из счастья.
Но оставляю ненастье
Для себя, для себя,
Потому что иначе нельзя.

Дни созрели в охотку,
Птиц подбитых кормлю.
Не идти на охоту,
О другом я молю.

Я молю о причастье,
Я молю о дожде,
Да, свое я ненастье
Оставляю судьбе.

– Но эт-то больше про т-тебя, – добавил Штурвалов твердо.

– Про меня? – смутился Рома.

– Да.

– Почему же, Николай, почему именно про меня?

– Потому что это ты не охотник и ненастье свое прячешь. А напоказ да, напоказ ты охотник. А я, наоборот, охотник. У меня в душе пир, изобилие разъятой дичи. А снаружи н-н-ненастье, – выговаривался, почти не запинаясь, Николай.

– Врешь! – весело заявил Рома.

– Я н-не-ее в-в.

– Врешь, брат! Стихи оставь себе, а за жизнь спасибо! Спас! – потерзал Колю по плечу Рома и браво и бесцельно пошел в лес. Шок наглядной смерти еще не сошел, конечно.