Астрахань - чёрная икра

— Мой, — говорит, — боевой пост — пищеблок. Оборудование содержал в сохранности, принял меры на случай бомбового удара. Наполнение котлов и кастрюль жидкостью уменьшил, рабочее место у плиты свободно от посторонних предметов, пути разноса пищи устланы влажной тканью. Всё по уставу. При посещении командующего за образцовый порядок был награждён медалью. И вот, как сейчас помню, удалось мне сварить настоящий флотский борщ, чтоб порадовать наших героев. Удалось — это значит, достал на складе не только кость столовую, но и копчёную грудинку, и сало топлёное. Всё сделал по норме, заложил картофель, заправил томатом, трёхпроцентным уксусом. Душа радуется. Снимаю крышку наплитного котла, как положено по уставу, на себя, заглядываю и, признаться, любуюсь борщовым, тёмно-буряковым цветом. И в ту же секунду — удар. Немецкий самолёт подкрался из-за облаков и сбросил бомбы. Волной меня приподняло и головой в кипящий борщ. Боль непередаваемая. Ухватиться не за что. Котёл раскалён, плита раскалена. Помимо жидкости, пищевые продукты обжигают: картофель, кость столовая, капуста. Захлёбываюсь, тону. И утонул бы в кипящем борще, как муха или судовая крыса, но тут второй удар — и меня выбросило. Выполз из пищеблока, чувствую, кожа клочьями на лице висит, ничего не вижу и только на ощупь с головы да с ушей горячую капусту снимаю…

Действительно, страшная картина. И рассказывает шеф-повар образно, но взаимоотношения природы смешного и страшного ещё до конца не изучены. Слышал я, что Зощенко пытался изучать. Над хромым, мол, смеяться можно, над слепым — нет. Над заикой можно, над глухим — нет. Во всяком случае сейчас, ясно, смеяться нельзя. А когда смеяться нельзя, но смеяться хочется, это хуже поноса при отсутствии поблизости туалета или хотя бы кустарника. Сидишь, как рак в кипятке. Красный, с выпученными глазами. Так я и сидел, себя мысленно проклиная за то, что попросил словоохотливого шеф-повара рассказать о своём боевом ранении флотским борщом. Тем более никому не стало смешно, а наоборот, потянуло на фронтовые воспоминания о ранах и орденах. К счастью, догадался изобразить, что меня опять тошнит, как вчера на «Плюсе». Меня действительно тошнило, но не столько коньяком, сколько смехом. Встаю из-за стола, зажимаю рот ладонью, и Крестовников отводит меня в туалет. Запираюсь, наклоняюсь над унитазом и выбрасываю смех изо рта, горла, груди, одновременно спускаю воду, чтоб заглушила. Так проделываю несколько раз. Выхожу из туалета усталый, потный, шатаясь, и Крестовников отводит меня в какую-то каюту. Ложусь на диван и засыпаю.

7.

Просыпаюсь или во сне чувствую: по мне ползают клопы. Те самые, из подотряда разнокрылых. Но не водные и наземные клопы, а обычные клопы, постельные. Откуда, думаю. Диван кожаный, обшивка новая. Я этих клопов уже не помню, сколько лет, как видел. С войны, что ли? Нет, попозже. Лет пятнадцать назад, когда началось хождение интеллигенции в религию, привёз и я из северной деревни икону Николая Чудотворца в источённой ветхой раме, пахнущей то ли ладаном, то ли керосином. Оттуда и наползли. Святой Николай, конечно, не виноват. Николай за свои портретные изображения ответственности не несёт. Факт, однако, остаётся фактом — наползли. Я сначала не поверил. Думал, на нервной почве тело расчёсываю. Пока запах не почувствовал. Давленый клоп воняет не только отвратительно, но и обидно. Он указывает, что человеческая кровь, о которой мы такого высокого мнения, будучи переработанной им, клопом, становится смраднее всего смрадного. После дезинфекции клопы исчезли, но мысли, ими навеянные, меня долго тревожили.

И вот опять клопы. Причём не только в диване, на котором я лежу. Клопы повсюду, потому что кто-то кричит громко и сердито:

— Клопы, клопы… Клопов… Клопов…

Вскакиваю. Вокруг себя клопов не нахожу. Крики о клопах доносятся из кают-компании. Кричит Иван Андреевич, обвиняя в наличии клопов Томочку. То, что Иван Андреевич кричит на Томочку, хорошо, ибо она мой враг. Но всё-таки её жалко, лицо в слезах, красных пятнах, сгорбилась, потускнела, стал виден её слишком острый носик, на котором дрожит капля, стали видны и другие недостатки, родинка или бородавочка у уха. Жалко.

— Клопов… Клопов, — кричит Иван Андреевич, не давая бедной женщине оправдаться, перебивая её на каждом слове и, наконец, делая жест, достойный хана Стеньки Разина. Томочка выброшена за борт флагмана и отправлена на катере в опалу. Сегодня же катер вывезет её за пределы заповедника до ближайшей сельской пристани, и там она на колёсном рейсовом пароходике «Память тов. Азина» или «Память тов. Маркина» зашлёпает долго и нудно в Астрахань. Но не сразу. Оправившись от первого удара, Томочка всё-таки предприняла контратаку в пределах своих возможностей и добилась, чтоб её депортация была отсрочена на час-два. У неё есть ещё здесь личное дело. Это личное дело, как выяснилось, разговор со мной, своим врагом. Бывшим врагом. «О, женщины!» — как кричат трагики в провинциальных театрах.