Астральное тело холостяка

– Марфуша просто изображала, будто предков так почитает. С одной стороны, это правда, она к матери-отцу, деду-бабке почтительно относилась. И на самом деле семья Горкиных тут давным-давно поселилась. Но настоящая причина отказа в городские хоромы перебраться именно в гадалке. Марфа той ромале на всю жизнь поверила. Вот кретинка! Кабы кто мой сарай на квадратные метры в столице поменять предложил, я бы сломя голову отсюда унеслась. Но моя избенка далеко от поля, тем, кто не около пустыря живет, от завода ничего не предлагали. В общем, остались обе Горкины на месте. И ведь что вышло? Завод тогда ничего строить не стал, запретила какая-то комиссия, а людей переселили. Вот им повезло! Долго их избы пустые стояли, только лет через пять в них стали въезжать разные люди, которым предприятие жилье продало. Потом шоколадную фабрику построили… Ну да это неинтересно, мы же про Лизавету Брякину беседуем.

Рассказчица снова хлебнула чаю, съела пару ложек варенья.

– Опять мать Максима гадничать начала, когда Лена в выпускной класс пошла. Прямо как с цепи сорвалась – дерьмом дверь мазала, огород уничтожила, сортир Горкиным сожгла. Милиция вмешиваться не желала. Ленка мать на коленях умоляла: «Давай уедем! Хоть в коммуналке, но в Москве будем жить!» А та ни в какую. Злилась девчонка на Марфу страшно, из-за ее вредности у нее учиться на певицу не получилось. Лену же в консерваторию после школы брали, но сказали: «Общежитие вам не положено, потому что прописка подмосковная». И что делать? Занятия начинаются в восемь, заканчиваются около девяти вечера. До столицы на электричке надо катить, а первая у нас в восемь двадцать останавливается, последняя тормозит в начале девятого. Облом. Вот если б Горкины в Москве жили…

Елена тяжело вздохнула.

– Филипп Петрович меня снова в консерваторию свозил на экзамены и так ликовал, когда его крестницу приняли. А мама ни в какую! Стала говорить: «Дочка на занятия не успеет, поезда неудобно ходят». И не пожелала из-за своей глупости в столицу жить отправиться. А ведь был вариант, мы могли в Медведково переехать, за избу однушку получить. Женщина, ее хозяйка, больная очень, в Бойск перебраться хотела, ей врачи посоветовали. Я ее объявление нашла. Но мама гаркнула: «Нет!» И все, так и гнию тут. А могла бы в Большом театре петь. Думаю, боялась моя маменька скорее за себя.

– Ну ты тоже хороша, фик-фок на один бок, – укорила крестницу Рая. – Представляете, Иван Павлович, заявила родной матери: «Раз не собираешься ради меня ничего делать, то и от дочки помощи не жди». Поругались они тогда крепко. А где-то через неделю Лизка за старое принялась. Марфа увидела испоганенную дверь и велела Лене: «Ну-ка, отмывай!» А та матери дулю под нос: «Ты ради меня в город поехала? Ну и отскребывай сама!» Долго Марфа мучилась. Может, полгода или дольше. Когда дочку о чем-то помочь просила, всегда в ответ одно слышала: «Давай в город перебираться, там психованная Брякина нас не достанет, а я пению учиться пойду». Мать ей: «Нет, не брошу родные места». Нашла у них коса на камень. Слава богу, потом Брякина утихла. А прошлой весной опять за старое взялась.

– Очень странно… – протянул я. – Лена, ваша мать на допросе в полиции сказала, что вы в день смерти Филиппа Петровича видели неподалеку от места происшествия Брякину. Так?

– Это она Ветрова убила, – всхлипнула Горкина, – ее уродская розовая куртка с тупыми куриными перьями в нашем огороде мелькала.

– Розовая куртка? – подпрыгнула Раиса. – Нет!

– Чего так изумляешься? – хмыкнула крестница. – Будто никогда ее прикида не видела. Только у Брякиной такая красота в нашей округе есть.

Иванова отложила только что взятое печенье в сторону.

– Нет, нет! Куртка у Лизаветы приказала долго жить. Брякина ко мне пришла вся в слезах, показала одежку, а та вся в черных дырах. Елизавета на нее случайно пролила какую-то химию для чистки труб. Она у людей убирается, и у кого-то в доме эта беда приключилась. Брякина немая, но я ее понимать научилась, когда она руками размахивает. Елизавета попросила у меня хоть какую вещь из церковного фонда для бедных. Я ей дала старую «аляску». Мужскую, черную, так как ничего теплого женского не было.

– И когда это произошло? – уточнил я.

– Накануне дня смерти Филиппа Петровича. Вечером, ближе к ночи, она притопала, – уточнила Раиса. – Не могла Лена ее в розовой куртке на следующие сутки видеть.

– И все же на огороде мелькала фигура в куртке поросячьего цвета с перьями, – твердо сказала Горкина. – Прямо как у Брякиной.

– Значит, там не Лизавета была, – сделала очевидный вывод Иванова. – Дешевой розовой дряни с перьями на рынке до фига продают, но никто за ней не ломится, Брякина только по бедности и позарилась на это барахло. Да видимо, нашлась еще одна покупательница.

Простившись с дамами, я безо всяких приключений добрался до дома и уже в подъезде получил очередную эсэмэску: «Ванечка! Жду дома. Люблю». С некоторой опаской я отпер дверь и увидел на вешалке в холле знакомую куртку Безумного Фреда. Так вот кто засыпал меня глупыми сообщениями!

– Боря… – тихонько позвал я.