При очевидной связи я умудрился успеть сказать «поздравляю», но у Пэта не было времени для ответа. Ответил он в следующий раз…
Это меня изумило до крайности. Я снова попросил помощи у Жанет и обнаружил, что все в порядке. Я хочу сказать, что, если пара жената уже два года, вряд ли кто будет удивляться, если у них появится маленькая дочка, правильно? Разве только я.
В общем, за эти две недели мне пришлось ко многому привыкать. В начале этого периода мы с Пэтом были одного возраста, за исключением несущественного замедления. В конце (концом периода я считаю тот момент, когда исчезла необходимость в экстремальных средствах для поддержания связи) мой брат оказался одиннадцатью годами старше меня и у него была семилетняя дочь.
Я перестал думать о Моди как о девочке, во всяком случае – той девочке, за которой я когда-то ухаживал. Я решил, что она, пожалуй, стала толстой, неряшливой и очень, очень домашней, – ей было никогда не устоять перед вторым шоколадным эклером. Если по-честному, мы с Пэтом стали друг для друга почти чужими, у нас было так мало общего. Всякие мелкие корабельные сплетни, столь важные для меня, его раздражали; меня же, с другой стороны, ну никак не могли взволновать гибкие строительные блоки и сроки штрафных санкций. Мы продолжали вполне успешно связываться, но теперь это было похоже на разговор по телефону с незнакомым человеком. Мне было жаль, я уже успел полюбить Пэта, прежде чем он ускользнул от меня.
Но я и вправду хотел бы увидеть свою племянницу. Знакомство с Лапочкой научило меня тому, что маленькие девочки могут быть забавнее щенков и даже симпатичнее котят. Я вспомнил про свою идею насчет портрета Лапочки и пристал с этим к Дасти.
Он согласился. Дасти просто не может упустить лишнюю возможность продемонстрировать, как здорово он рисует. К тому же он стал чуточку мягче – насколько это вообще для него возможно, – он больше не рычал, когда его пытались погладить, хотя нужны будут еще годы и годы, пока он научится садиться и подавать лапу.
Дасти выдал великолепный рисунок; у малютки Молли не хватало только крылышек, и вышел бы настоящий херувим. Я видел в ней сходство с собой – то есть, конечно, с ее отцом.
– Дасти, это прекрасный рисунок. А это точная передача?
– Откуда мне знать? – ощетинился он. – Но если тут есть отличие хоть на микрон, хоть на малейшую разность тонов, какую только может уловить спектрофотометр от той фотографии, которую твой брат прислал моему, я готов съесть этот рисунок. А насчет оригинала ничего не знаю; может, гордые родители и приукрасили свое дитятко.
– Извини, извини, это потрясающий рисунок. Мне бы очень хотелось чем-нибудь тебе отплатить.
– Только не надо из-за этого терять сон; я сам что-нибудь придумаю. Но мои услуги недешевы.
Я снял со стенки изображение Люсиль Ля Вон и повесил на ее место Молли. Правда, Люсиль я выбрасывать не стал.
Через пару месяцев выяснилось, что доктор Деверо усмотрел в моей способности пользоваться той же «длиной волны», что и дядя Альф с Лапочкой, возможности совершенно отличные от тех, очевидных, которые видел я. Я продолжал иногда говорить с ними, хоть и не так часто, как раньше. Лапочка была теперь настоящей молодой леди, почти восемнадцать; она училась в Витватерсрэнде[41]
и уже сама была учительницей-практиканткой. Никто, кроме дяди и меня, не называл ее теперь «Лапочка», а мысль о том, что я когда-нибудь заменю дядю Альфа, счастливо отошла в прошлое – если так дальше пойдет, вскоре она сможет меня самого воспитывать.Но док Деверо ничего не забывал. Однако переговоры свои с ФДП он провел, не ставя меня в известность. Видимо, и Пэту было велено молчать, пока все не будет готово, так что впервые я услышал об этом совершенно неожиданно, когда поднял его, чтобы передать какие-то рутинные сообщения (к тому времени мы перешли на обычные вахты).
Я чуть с ума не сошел. Я услыхал это совершенно четко, без всяких сбоев.