– Давай, – равнодушно сказал Барский, – кишка у тебя тонка, Гимназист. Это тебе не на войне. Ты вот попробуй так: молочного брата, товарища юности, беззащитного.
Нажал на спуск: сухо щёлкнуло. Осечка.
Щёлкал, пока барабан не сделал два круга. Барский хохотал, словно умалишённый; Ольга улыбалась, сияя жемчужинами вишнёвого рта.
Улыбалась так знакомо. Так невозможно.
Выронил наган. Я выпустил весь барабан в свихнувшегося пулемётчика и забыл перезарядить.
Развернулся.
В спину колотили захлёбывающийся хохот Барского и её крик:
– Куда же ты, Николенька? Не уходи!
Выходя из квартиры, я пнул невинного кокаиниста и пробормотал:
– К чёрту.
Скрипел фонарь, гоняя жёлтый круг по мокрым доскам.
Ветер трепал пришпиленный к столбу листок, изумлённо щупал странные слова: «Декрет о мире. Декрет о земле…»
На пустом по ночному времени перроне дремал дежурный, кутаясь в шинель.
– Сударь, когда ближайший на юг?
Железнодорожник вздрогнул, огляделся. Худощавый в чёрном бушлате сверкнул очками; небрит, на щеке подсыхающая корка, но лицо – умное, светлое. Такие с кистенём не бродят, не грабят бедных служащих.
– Да вот в шесть пятнадцать, на Киев.
– Подсадите? – и протянул жёлтый кругляш червонца.
– Чего же не услужить доброму человеку? – закивал дежурный. – Вам до Киева ехать?
– Дальше. Пересадка в Киеве, думаю.
– В Одессу?
– Нет. В Екатеринослав.
Худощавый поёжился, спрятал длинные кисти в рукава. Подумал, что в шесть часов с четвертью она уже встанет, накинет поверх ночной рубашки домашний шлафрок. Растопит сложенную с вечера печь, поставит медный чайник на плиту и примется будить белоголового мальчика, которому в реальное училище, на занятия.
– Из Москвы? – спросил скучающий дежурный.
– Из Петрограда.
– Понятно. Бежите?
– Бегу.
– Оно ясно. Сейчас многие из России побегут, эпохи-то какие наступают.
Худощавый промолчал.
Подумал: «Из России – можно. А от России – нет».
Восток начал сереть – болезненно, неохотно.
И тут же долетел свисток паровоза – пока ещё несмело, издалека.