Атака мертвецов

Я уже тогда был способен к арифметике и попробовал посчитать в уме, деля дюжину рублей на пять копеек, но быстро запутался. В голове лишь возникли невообразимые горы пахучей земляники, заслоняющие от меня вожделенную винтовку…

Брат оглянулся по сторонам и сказал таинственным шёпотом:

– Так и быть, научу тебя. Но никому ни слова. Умеешь ли ты хранить тайну?

– Конечно.

– Поклянись!

– Слово индейца!

– Сойдёт, – хмыкнул Андрей, – слушай внимательно. Надо просто поймать пчелиного царя, он как раз стоит пятнадцать рублей. Хватит на ружьё, патроны, да ещё на карусели и мороженое останется.

– И на крючки? – восторженно спросил я.

– На две дюжины лучших крючков, леску и грузила.

– Здоровско! А как поймать этого царя?

– Пойдём.

Брат взял меня за руку. Делал он это настолько редко, что я уже готов был сказать: «Андрюша, не надо мне никакого ружья и крючков, только держи меня за руку!» Но я нашёл в себе силы промолчать.

Мы шли через огород, за которым ухаживала хозяйка дачи; одуряюще пахло помидорами и смородиновым листом; уютно гудели трудяги-шмели, а я шёл, чувствуя жёсткую ладонь любимого брата на своих пальцах…

– Вот, видишь. Это ульи, в них пчёлы живут.

Я настороженно посмотрел на деревянные колоды, расставленные на соседнем участке. Подходить к ним категорически запрещалось: об этом меня предупредили ещё в мае, когда мы заехали на дачу.

– Там есть такая щель, называется «леток». Как дверь для пчёл, они через неё вылезают по своим делам. Держи.

Брат протянул мне прут орешника, очищенный от коры.

– Я тебе уже всё приготовил. Это специальный прут, приманчивый. Царь как его увидит – сразу выползет. Только надо будет ещё песенку спеть.

– Какую?

– Слушай:

Вот пришёл я за царём,
А потом и за ружьём,
Жура, жура, жура мой,
Журавушка молодой.
Краснопузый, вылезай,
Николаю помогай,
Жура, жура, жура мой,
Журавушка молодой.

Брат повторил дважды; слова запомнить было легко, а мелодию я и так знал: слышал «Журавушку» раньше, когда её пели кадеты, только слова там были совсем другие – лихие, весёлые и даже неприличные.

– А как я признаю этого царя?

– Так в песне же поётся: у него брюшко красное. Он обычной пчелы больше втрое, а на головке – маленькая корона.

– Золотая?

– Золотая, золотая, – нетерпеливо сказал брат, озираясь, – иди уже.

– А мне как его нести-то, прямо в ладошках? – спросил я и передёрнул плечами.

Надо сказать, что я не то чтобы боялся всяких пауков и прочих многоножек, но в руки брать брезговал.

Андрей вытащил из кармана шаровар кусок газеты, скрутил фунтик.

– На!

– А не улетит?

– Не улетит. У него крыльев нет.

– А не уползёт?

– Да не уползёт! Будешь песню петь – он и заснёт. Давай уже живее, пока не пришёл кто.

В штакетнике была надломанная планка: брат выбил её и пропихнул меня в образовавшуюся щель. Торопливо напутствовал:

– Только никому не рассказывай. Помни: ты слово давал. Это наша тайна, понимаешь? Как дождёшься царя, принесёшь на пристань. Я тебя там ждать буду с покупателем.

– А меня пчёлы не покусают?

– Ни за что. Прута испугаются, – сказал брат и исчез за кустами.

Я медленно шёл к колоде. Гудение в воздухе становилось всё более грозным, будто приближалась некая беда. Пчёл было много: они безостановочно сновали, неся сладкую добычу в дом и вылетая за новой порцией. Некоторые уже начинали проявлять ко мне внимание.

Одна села на плечо и стала по нему ползать. Я тихо сказал:

– Пчёлка, не кусай меня. Я того. Царя вашего сейчас заберу. Мы погуляем и вернёмся.

Мне было не по себе: кажется, полосатая мне не поверила. Но обратной дороги не было.

Я зажмурился и сунул прут в леток. Дрожащим голосом затянул:

Вот пришёл я за царём,
А потом и за ружьём,
Жура, жура, жура мой…

Щёку вдруг пронзила боль: я вскрикнул и начал орудовать прутом сильнее.

Дальше я помню плохо. Меня атаковали со всех направлений: так двадцать лет спустя вертлявые британские истребители будут набрасываться над Ла-Маншем на огромные германские цеппелины.

Иногда в очередном странном сне те события мешаются в моей голове с более поздними; я оказываюсь не на соседской пасеке, а на распаханном снарядами поле; ряды картофельной ботвы превращаются в колья, увитые ржавой колючей проволокой; в воронках гниёт вода, пропитанная кровью, грохочут австрийские «шварцлозе», и гудят не милые мохнатые труженицы – свинцовые пули летят в меня, стремясь не ужалить и умереть, а пробить, разорвать, убить…

Кажется, я бежал через огород и кричал что-то: то ли «тётушка!», то ли «рота, примкнуть штыки!»; потом я лежал на прохладных досках веранды, рыжий санитар раздирал на мне окровавленный китель и причитал голосом Ульяны:

– Как же тебя так угораздило, касатик? Весь в укусах, миленький. Вот и жар у него.

Я плавал в забытьи: мелькали сжатые куриной гузкой губы озабоченной тётушки, потом – бородка клинышком врача, отдыхающего с семьёй в Речице, на Кривой улице.