Атака с ходу

- Легко! Тут этого спасать надо. А то перевязал и бросил. Ну, погоди: придет - я ему устрою разгон!

- Потом, - тихо сказал из траншеи Гриневич.

- Нет уж! Я его выучу, как рядового бойца любить. А нет - так к чертовой матери: автомат в руки и в цепь.

Раненый слабо завозился внизу.

- Товарищ старший лейтенант... Не надо уже. Что он...

- Как это что, Кривошеев? Брось ты паниковать. Попадешь в госпиталь, в тепло, на чистые простынки - враз получшаешь. Доктора, они теперь такие: наловчились за войну, разрежут и сошьют, будешь лучше прежнего. Сам прошел через ихние руки, знаю.

Гуменюк протяжно вздохнул.

- Я как чувствовал, - скорбно сказал он. - Когда младший лейтенант позвали - екнуло мое сердце. То всегда были вместях - и ничего. А тут отлучился, и вот...

Ему никто не ответил.

Вскоре, однако, кто-то появился у входа в яму-блиндаж, и к раненому с сумкой на животе протиснулся Цветков. Ананьев грозно молчал. Санинструктор его, кажется, не сразу заметил и немного промедлил с докладом:

- Сержант Цветков по вашему приказанию…

- Ты почему бросил раневого? - оборвал его ротный.

- Я перевязал.

- И это все?

- А что еще? Он безнадежный!

Ананьев порывисто шагнул от стены:

- Я тебе вот как двину! По твоей идиотской голове! Тогда узнаешь, кто безнадежный! Понял?

Цветков обиделся:

- Что я, слепой? У него три проникающих в брюшную полость. Да еще в грудь навылет…

- Молчать! - сдавленным голосом крикнул командир роты. - Чтоб мне ни слова! Он должен жить!

- Будто я против. Пусть живет! Только… Вот смотрите!

Цветков ступил к раненому, развернул полы его шинели. Потом что-то пощупал там, насторожился, схватил Кривошеева за руку и, будто не обнаружив того, что искал, припал ухом к накрест перебинтованной груди.

- Ну вот! Я же говорил…

- Не может быть! - сказал Гриневич, выходя из траншеи. - Минуту, как разговаривал…

- Все. Готов! - уверенно объявил Цветков и с сознанием своей правоты отступил к выходу.

Ананьев вскипел:

- Обрадовался: готов! Я без тебя, дурака, видел: будет готов А вот он не должен был знать. Понял? Он должен на нас надеяться, что позаботимся. Он же человек, а не собака.

Гуменюк тем временем, видимо, не веря санинструктору, кинулся к Кривошееву. Стоя на коленях, он минуту тормошил его, потом вдруг урони руки и заплакал.

Цветков угрюмо молчал, наверно не чуя за собой вины. Ананьев засунул руки в карманы и также умолк. Ссора вдруг потеряла свой смысл Каким-то образом я ощутил свою почти родственную близость к покойнику, и на душе стало тоскливо. К тому же на холоде пуще прежнего разболелось плечо и вся рука до самых ногтей. Надо было уходить, но я в унылом, тупом одеревенении продолжал тихо стоять над Кривошеевым.

- Ладно, - отходя от гнева, сказал Ананьев. - Пусть полежит до утра. Придет подвода - отвезем, похороним.

Он вышел из блиндажа и пошел в тыл. За ним пошли Гриневич, Зайцев и немного погодя Цветков. Мне ротный ничего не сказал, и я, сам не зная зачем, остался тут с Гуменюком и притихшим Пилипенко.

Мало мне было раны, так еще этот Ананьев – я к нему шел, разыскивал его, а тут на тебе - новый ординарец! И командир ни слова не сказал мне. Будто я никогда не пришивал ему подворотничков, не бегал за обедом, не пропадал с ним всю зиму в боях...

А впрочем, может, и я не прав. У него ведь люди, боевая задача, а теперь еще и забота, как удержать высоту. К тому же ему постоянно нужен человек, чтобы бегать, вызывать командиров - без ординарца тут не обойтись. В общем, я понимал ротного, хотя от этого не становилось легче.

Но что делать здесь? Сидеть в этой яме рядом с Кривошеевым и мерзнуть? Уходить ночью из роты не имело смысла, можно было запросто угодить в руки к немцам, да и не было сил тащиться по такой хляби добрых двадцать километров до медсанбата. Значит, надо было искать какое-нибудь пристанище до утра. Плохо, что кроме командирского блиндажа, немцы, кажется, ничего тут не оборудовали, возвращаться же в блиндаж мне не хотелось - пусть там теперь хозяйничает Зайцев. Придется, видимо, идти во второй взвод к Ванину - он меня примет.

- Где второй взвод? - спросил я у Пилипенко.

Тот махнул рукой.

- Дальшэ.

Не спеша я пошел по траншее. Старшина почему-то поволокся следом за мной. Вскоре мы набрели на какой-то траншейный отросточек-тупичок, в котором на светловатом небесном фоне одиноко торчала голова в каске. Тупичок этот, кажется, наиболее выдавался в поле - возможно, это был недокопанный ход сообщения в немецкий тыл. Пилипенко окликнул:

- Чумак, цэ ты?

- Ага, я, товарищ старшина.

- Ну што чуваты?

Мы подошли ближе, Чумак почтительно отступил перед командиром взвода. На бруствере стоял немецкий МГ с заложенной в приемник лентой. Услышав нас, на дне траншеи зашевелился еще кто-то, наверно пулеметчик. Когда он поднялся, то оказалось, что это Шнейдер. Узнав командира взвода, пулеметчик толково, без излишней торопливости объяснил:

- Сначала стреляли. Вон из-за того бугорка. Овражек там или кочка какая - черт ее знает. Бил пулемет. Потом перестал. Человек пять перебежали краем и скрылись. Теперь тихо.

Пилипенко, подумав, сказал: