Атака с ходу

- Как он тогда часового сиял! Ого! И не пикнул, - добавил второй.

На ветру было мучительно холодно, я присел на бровку траншеи, натянул воротник, неизвестно чего ожидая. Правое ухо то вроде отходило от глухоты, то его опять закладывало тугой пробкой, раненая рука просто отнималась от боли.

- Ванин хотя и младший лейтенант, а смелее которых капитанов, - нажимая на лопату, с усилием говорил боец. - Точно!

- Не в званиях смелость, - заметил Горькавый.

- А сметкой, наверно, не уступит и командиру полка.

- Это Сыромятникову? Ну, тот дурак.

- Бросьте! - сказал я. - Чтобы так говорить, надо знать.

Горькавый далеко за бруствер швырнул землю с лопаты.

- Хе, знать! Я у него в батальоне полгода проползал. Он ведь до полка батальоном командовал. Строгий - да. Боялись, это верно. Но - дурак.

- Откуда это видно?

- Солдату все видно.

- Ну, уж так и все?

- Даже лучше, чем кому другому. Потому как он все это кровью своей узнает: какой командир умный, а какой дурак.

Горькавый отдышался немного и опять взялся за свою лопату. А его напарник добавил:

- А у нас и комроты ничего себе. Шебутной, конечно, но неплохой мужик. Воевать может.

- Толковый, - подтвердил Горькавый. - Да не слишком смелый. Не с немцами, в бою - он орел! С начальством.

- Ну, это уж чепуха, - сказал я и встал, враз потеряв всякое желание слушать этого умника. Во всяком случае Ананьева я знал лучше, чем он.

- Пускай себе чепуха, - сказал Горькавый, - а на Гриневича уж очень оглядывается. Тот не смотри, что тихоня. Как бывает жинка: тихонькая, а мужика под каблучком держит.

- Никого он не держит, - сказал я.

- А ты вот присмотрись. Присмотрись тогда.

Странный человек этот Горькавый. Я был уверен, что он ошибается, но говорил он с такой убежденностью, что помимо воли в моей памяти начали всплывать некоторые случаи, которым раньше я не придавал особого значения. И как ни удивительно, а получалось, что и на самом деле Ананьев иногда ждал, что скажет Гриневич. Хотя, может быть, так и надо было, и они просто советовались для пользы дела.

Я вглядывался в неясную, едва различимую в траншейном мраке фигуру Горькавого с шапкой-растопыркой на голове, испытывая уважение, что ли, к этому немолодому, обычно мало заметному бойцу. Провоевав с ним в роте полгода, мы ни разу до сих пор не удосужились поговорить, а вот, оказывается, он о многом имел свое особое и даже неожиданное мнение. И вместе с тем эта его умная наблюдательность как-то невольно настораживала, неизвестно почему, но даже немного настраивала не в пользу Горькавого.

Я уже решил остаться здесь до утра - хоть и на холоде, а все же веселей будет скоротать ночь. Но только я подумал об этом, как из сумерек показался Ванин. Он был не один и, завидя меня, сказал тому, кто шел следом:

- Вон Васюков.

Я поднялся с бруствера.

- Тут тебя Зайцев разыскивает.

Что-то тревожно-радостное шевельнулось в груди и замерло.

- Командир роты зовет, - сказал, подходя, Зайцев. - Ужинать.

Минуту я колебался, чувствуя, как что-то во мне удивительно и почти осязаемо меняется и отношении к Ананьеву, Ванину и даже к Горькавому.

Действительно, было чего обижаться! Ведь командир роты мне ничего плохого не сделал, просто у него полно своих забот, разве это не ясно было с самого начала? А как только посвободнело - вспомнил и послал Зайцева искать меня, дурака, ночью по траншее.

- Давай, - поторопил Ванин. - А мне некогда. Окопаемся, потом забегу.

8

В блиндаже было людно и накурено, затхло воняло мокрыми шинелями, земляной сыростью и взрывчаткой.

Обычно где бы Ананьев ни был в течение дня, но вечером, придя в свою землянку-капе, собирал командиров взводов, старшину, принимал их доклады, давал указания, потом все вместе ужинали. Ужин не бог весть какой: гуляш с концентратом, сухари, банка свиной тушенки. Иногда перепадало что-нибудь из трофеев, если в наступлении, ну и, конечно, наркомовские сто граммов.

Теперь наркомовских вроде не предвиделось - не было старшины, но на ящике, что пристроили посредине блиндажа, блестела желтая немецкая банка с отогнутой крышкой, в которой был мармелад. Ананьев в расстегнутой шинели, с папиросой в зубах отвинчивал знакомую, обшитую сукном флягу. Тут же сидели унылый, с обиженным видом Цветков, всегда серьезный Гриневич. Зайцев, как только вошли, достал из-за пазухи полбуханки хлеба, наверно раздобытого где-то во взводе, и принялся ее разрезать. За ним возле стены сидело двое раненых, и дальше, в темном углу, уронив светловолосую голову, застыл немец.

- Кто это? Васюков? А где Ванин? - спросил командир роты, вглядываясь в направлении входа.

- Там, во взводе, - сказал Зайцев.

- Почему не пришел? Ты сказал, что я зову высоту замочить?

- Не идет. Говорит: не пью.

- Ну и дурак! - объявил ротный. - Пусть не пьет. Нам больше останется.

Он свинтил с фляги крышку, взял с ящика алюминиевую кружку.

- Садись, Васюков. Поужинаем на прощание. Завтра уже будешь в медсанбате питаться. Как рука?

- Болит.

- Правильно, должна болеть. Мне когда предплечье перебило - полмесяца болело, собака.

- Помнится, говорил бедро, - вдруг усмехнулся Гриневич. - А теперь - предплечье.