Атака с ходу

- Никогда не забуду подполковника Бобранова, - вспоминал Ананьев. - Таких командиров уже мало - повывелись. Под Невелем это было, в сорок первом. Я тогда еще старшиной ходил. Дрались, помню, двое суток, в батальоне ни одного среднего командира не осталось, бойцов - горстка. Ну, я за комбата. Семь атак отбили, а на восьмой не удержались. Танками, сволочь, сбил с бугра - гранаты все вышли, артиллерия кверху колесами. Под вечер драпанули за речку, бредем, как чокнутые, ни черта не слышим, не соображаем - одурели от усталости. И тут откуда ни возьмись из леска командир корпуса, еще какое-то начальство и наш командир полка подполковник Бобранов. Комкор выхватывает пистолет: стой! Так вашу растак - расстреляю, под трибунал отдам! И к Бобранову, давай его с грязью мешать. Накричался, в «эмку» - здоровеньки булы. Думаю, теперь от командира полка еще будет. А наш Бобранов, как только комкор скрылся в лесу, спокойно так подходит ко мне. Дай, говорит, твою руку, герой! Молодцы, стойко держались. От лица службы тебе благодарность. И еще - чем бы тебя наградить? Вынимает из кармана часы, отстегивает цепочку и вручает мне. Знаешь, не выдержал я, заплакал, ей-богу!

- А где он теперь, Бобранов этот? - спросил я.

- Месяца два командиром дивизии был. Не нашей, правда, соседней. А потом я в госпиталь загремел, а вернулся, в армии его уже не было. Говорили, будто тоже по ранению выбыл. А часики те у меня, как был без сознания, санитары, сволочи, уволокли. Не сберег - всю жизнь жалеть буду. Они мне дороже ордена были.

Ананьев докурил и каблуком сапога затоптал окурок.

- Ну, хватит болтать. Пойду пройдусь, - сказал он и, толкнув меня, встал. - Вы тут хотя не все спите. Не курорт вам.

Мы не спали - мы сидели и прислушивались. Слышно было, как он вылез и прошлепал по грязи к траншее. Как только его шаги затихли вдали, Цветков потянулся руками к ящику, зазвякал там чем-то, наверно искал свою флягу.

Стало тихо и скучно.

Кое-как притерпевшись к боли в плече, я, кажется, начал дремать. Ощущения реального путались, размытая явь перемежалась случайными видениями прошлого, обрывками каких-то фраз, мыслей.

Снаружи в траншее кто-то все еще долбил ячейку, «тук-тук» - раздавалось за моей спиной, и постепенно в полудреме я начал воспринимать этот звук, как знакомый полузабытый стук топора в детстве.

Тем летом мы строили новую хату, вернее, строил ее отец. Стоит закрыть глаза, как явственно видишь его худощавую, в неподпоясанной рубахе, полусогнутую фигуру на срубе, корявые большие ступни, упертые в смолистые бока бревен - отец зарубает углы. Целое лето под это «тук-тук» отцовского топора я засыпал вечером и просыпался утром на зорьке. Позже, когда приходило время завтрака и мама ласково-тихим голосом будила нас, ребятню, в клуне, стука уже не было слышно, потому что не было отца - в это время он давно уже зарабатывал трудодни в поле. Я не знал, когда отец спит, не видел его хотя бы минуту в праздности, он и курил на срубе, не выпуская из рук топора, ел стоя, накоротке, спешил, не ходил - всегда бегал, сгружал, нагружал камни, сам поднимал тяжелые бревна, пилил, бесконечно тесал.

И так все лето - без выходных и праздничных, в жару и ненастье - раненько по утрам, в полдень, до глухой темноты вечером. За жадность к работе отца даже прозвали тогда Двужильным. Но он не был двужильным - я видел, как отец уставал, и как ему было трудно: просто нам нужен был дом, новая изба - старая, струхлевшая хатенка уже влезла по самые окна в землю, прогнила, не защищала от ветра, а зимой промерзала по всем четырем углам, мы, ребятишки, часто простуживались, и мама плакала, приговаривая, что эта халупа ее вгонит в гроб.

И вот отец взялся строить избу, заверив мать, что кровь из носу, а зимовать будем в новой, хватит, пожили в старой. Мать кротко улыбалась, тут же гася улыбку вздохом, - она-то знала, во что обходится всем нам эта новая изба. В тот год мы почти перестали видеть молоко (разве что простоквашу к картошке), масло, яйца, творог, остатки парсючка из кубла также ушли на базар да зимой на толоку, когда вывозили из леса бревна. А еще нужны были оконные рамы, доски на пол, кирпич для печки. Помощи нам ниоткуда ждать не приходилось. Но коль отец так сказал, то появлялась уверенность, потому что он у нас был не только двужильный, но и упрямый, прямо-таки одержимый, если хотел чего-либо добиться.

Он будто чувствовал, что ему уже немного осталось, и спешил, стараясь как можно скорей подвести под стропила наш небольшой, смолистый, полный лесных таинственных запахов дом.

До стропил оставался недорубленным один последний венец, когда отца не стало.