Атаман

Никон зажигает лампу, вытаскивает из портов кошель и высыпает на ладонь все свое богатство, доставшееся ему после продажи выдела.

Сияют светлые рубли, двугривенники и пятиалтынные. Осталось их уже совсем немного, шесть целковых с полтиною. Весну и лето еще можно прожить, а потом…

Ветер поет, как орган в посадском трактире. Частенько захаживал туда Никон до ухода в леса. Стоит орган, трубастый, пузастый, и бьет по барабану двумя колотушками. А кругом разливанное море, кружит и радует хмель. И все как в тумане, по жилам течет распаленная кровь. Подходит к Никону гулящая девушка, а глаза у нее строгие и ручки как у цыганки, маленькие, а губки, что алые цветики. Обнимает он ее, дышит знойно.

Никон поспешно складывает деньги в кошель и засовывает его обратно за голенище.

А ветер уже пляшет и гогочет, как черт.

Точно порывом ветра, дверь распахивается. Никон сжимает кулаки и нахмуривается.

Стоит на пороге Павлуха, с винтовкою за спиной, с ягдташем.

Пьяные глаза смотрят в упор на Никона и слезятся от ветра.

— Обогреться пустишь?

Никон кивает головой на доски ложа.

— Садись.

Молчат. Павлуха свертывает дрожащими пальцами цигарку и закуривает.

— А я на лису! — заговаривает Павел. — Выследил. Убью беспременно.

— Убей! — тихо отвечает ему Никон.

И опять молчат. И смотрят друг на друга в упор.

— Ишь, ты… ветер бесится. По ночам-то, чай, скучно?

— Скучно, — вздыхает Никон, — тошнехонько!

Павел вынимает из ягдташа бутыль с водкою.

— Чарка есть?

Никон подает ему с полки синюю широкую чашку. Павел вышибает пробку и деловито нацеживает в чашку светлую, остро пахнущую водку.

— На, испей!

Никон берет от него чашку и медленными глотками осушает. И когда возвращает пустую чашку Павлу, уже стелются по келье туманы, заволакивая все. Только красный гребень Степки качается, как язык пожара, да мерцают глаза Павла.

— А теперича я!

Павлуха наливает и себе.

Так они выпивают еще по чашке и еще. Пустую бутылку Павлуха кладет в ягдташ.

Никону безудержно весело.

— Хо! хо! хо! хо! — заливается он. — А я плясать буду. Играй, орган! — он топает ногой по полу, свирепо взглядывая на собутыльника.

Павлуха запевает гнусавым голосом.

— Ой, жги! жги! жги! жги! говори! — кричит Никон и, неистово гремя сапогами, пускается в пляс.

Кабы бабе киселя, киселя.
Стала б баба весела, весела.
Ой, жги! жги! жги! жги! говори!
Стала б баба весела, весела!

Никон спотыкается и валится к ногам Павлухи, барахтается, как неуклюжий медведь, и обнимает пропитанный дегтем сапог Павла.

— Павлуха! Родной мой, хочу тебе ноженьку поцеловать.

Целует мокрую кожу и рад.

Встает, бьет себя кулаками в грудь.

— Эва! тутотка! тутотка, Павел, подлый ты человек! Давай сожжем келью. Чего в ней. Уйду я, Павел, все поломаю, раз-зорю-ю!

Он садится рядом с Павлом. Глаза у него большие и красные.

— Сожжем, Павел, сожжем! В-во! Пущай келья горит, лес горит! В-во! На нож! — подает он Павлу сапожный нож, которым днем чинил посох. — Режь космы. Режь, а то самого в горло стукну!

Поворачивается спиной к Павлу. Тот сгребает в руку кольца Никоновой гривы и окарначивает его.

— Ладно, — говорит Никон, — уходим. А Степку возьму с собой, чтоб его во лесях не слопали.

Он надевает полушубок и скуфью, снимает беспокойно взирающего на свет петуха с жердочки и уходит из кельи в темный лес. За ним плетется и Павел.

— Жечь не буду! — вдруг решает Никон. — Пьяненький я. Может, к утру очухаюсь и восплачусь.

— А куда я?

— А и ты со мной! — гневно кричит Никон. — В посад, в трактир.

Вступают в глубокую тьму; как слепцы, натыкаются на сучья. Слабый огонек, освещающий оконце кельи, смотрит им вслед одиноко и жалобно.

Уныло стучат сухие вершины сухостойных деревьев, словно кости сошедшихся в ночи мертвецов.

Путь далек…

«Новая жизнь» № 2, 1912 г.

Женечка

Как белая лилия она, а щеки ее матово-розовые. Глаза же карие, задорно бегающие. Ходит по городу с черным портфелем под мышкой и преважно надувает губы. Мальчишки у лотков и шустрые газетчики окидывают проницательными взорами модное пальто с куньим воротником и принимают за курсистку, идущую на занятия, но глубоко ошибаются: это Женечка; в ее объемистом портфеле не лекции и учебники, а образчики материй, прейскуранты усовершенствованных паровых молотилок, описания пишущих машин и два-три настольных календаря.

…Подходит к парадному подъезду, швейцар лениво отрывается от газеты и распахивает дверь, сердито оглядывая стройную фигуру нарушительницы его покоя.

Женечка, не удостоив его взглядом, величественно проплывает мимо, подымается по лестнице и озабоченно морщит переносицу, что-то соображая.

С апломбом звонит:

— Господин Дудов дома?

— Выпивши…

— Доложите.

Сует в руку мужиковатой горничной визитную карточку с задумчивыми готическими буквами:

«Евгения Николаевна Осокина.

Представительница фирмы „Хлебопашец“,

компании „Описки“

и издательства „Золотые Паникадила“».