Атаман Платов

«Мы нашли тяжело раненых — из числа попавших в плен к казакам — в часовне и около нее недалеко от Романова хорошо перевязанными. Атаман Платов, герой дня, отнесся к ним с человеколюбием, приказал их перевязать и снабдить всем необходимым».

В тот день, когда арьергард Платова покинул Романово, 2-я армия выступила из Слуцка. После изнуряющей жары пошли проливные дожди. Обозные повозки и транспорт по самую ступицу проваливались в мокрый песок. Солдаты с трудом переставляли ноги. И все-таки люди не падали духом. 1 июля Багратион писал Барклаю де Толли:

«Должен сказать, наконец, что мое отступление, столь неимоверными силами преследуемое, почти 15 дней продолжающееся, благодаря Всевышнему еще не обескуражило вверенных мне воинов. Каждый желает драться, как и я».

Такое желание солдат поддерживалось не только Всевышним, но и победами казаков. Их успех у Мира и Романова обеспечил условия для отдыха и отступления армии на Бобруйск. Теперь, казалось, стоило соединить все русские силы — и враг будет разбит.

Интриги

В самом начале июля Александр I, вопреки неодолимому желанию лично руководить военными действиями, уехал в Москву и далее в Петербург. Уезжая, однако, он не назначил главнокомандующего. Зато приставил к начальникам обеих армий людей, облеченных особым правом писать ему, когда сочтут это необходимым. Этим правом широко пользовались А. П. Ермолов, которого М. Б. Барклай де Толли считал своим недругом, и Э. Ф. Сен-При, откровенно шпионивший за П. И. Багратионом и доносивший о каждом его шаге царю. Князь не раз выражал негодование на этого «дядьку». Кроме того, в армии остались многочисленные генерал-адъютанты императора и «другие не совсем благонадежные и совершенно бесполезные люди, осаждавшие главную квартиру», основным занятием которых, казалось, была интрига. Все это создавало атмосферу подозрительности и лишало командующих необходимой самостоятельности. Каждый из них действовал с оглядкой на северную столицу, где находился государь.

Еще до отъезда Александра I в Петербург выявились разногласия между командующими армиями во взглядах на способы ведения войны. Пылкий Багратион был сторонником немедленных наступательных действий. Методичный и холодный Барклай исповедовал осторожность, которую многие современники воспринимали как нерешительность, а то и трусость, и даже измену. А он был геройски храбрым, беспредельно преданным России генералом, правда, с «немецкой» фамилией.

Уже 17 июня 1812 года, то есть через пять дней после вторжения Наполеона, Барклай де Толли жаловался императору:

«Государь! Более чем неприятно видеть, что князь Багратион теряет время в бесполезных рассуждениях и сообщает их Платову, сбивает с толку этого генерала, который и без того уже мало образован и непросвещен».

Как видно, военный министр обвиняет только командующего 2-й армией. Отношение же его к атаману донских казаков пока высокомерно-снисходительное: право, можно ли к нему предъявлять какие-то претензии, ведь он «и без того уже мало образован и непросвещен». Михаил Богданович был прав: Матвей Иванович не был отягощен образованием и на седьмом десятке лет с превеликим трудом справлялся с пером. Впрочем, князь Петр Иванович в этом смысле тоже не был виртуозом. Однако это не мешало им успешно бить противника, а в перерывах между стычками открыто порицать распоряжения Барклая де Толли, не зная того, что они предписывались царем.

По мере отступления отношения между Багратионом и Барклаем принимали крайние формы. Характерно в этом смысле письмо князя начальнику главного штаба 1-й армии генерал-лейтенанту Ермолову, написанное сразу же после блестящих побед арьергарда Платова в кавалерийских боях у Мира и Романова. Вот несколько строк из него:

«…Ей-богу, неприятель места не найдет, куда ретироваться. Он боится нас. Войско ропщет и все недовольны. У вас зад был чист и фланги. Зачем побежали? Надобно наступать… А я бы тогда помог… Уже истинно еле дышу от досады, огорчения и смущения. Я, ежели выберусь отсюда, тогда ни за что не останусь командовать армией. Стыдно носить мундир… Министр сам бежит, а мне приказывает всю Россию защищать… Если бы здесь был он, ног бы своих не выдрал, а я выйду с честью и буду ходить в сюртуке, а служить под игом иноземцев-мошенников — никогда!.. Признаюсь, мне все омерзело так, что с ума схожу».

В свою очередь царь и военный министр были недовольны действиями Багратиона. Они обвиняли его в том, что подчиненные ему войска не приближались, а удалялись от 1-й Западной армии. Военачальника, которого солдаты боготворили как бесстрашного воина и мужественного полководца, упрекали в нерешительности и боязни сразиться с корпусом маршала Даву.

Чем дальше отходила армия от границ, тем нетерпимее становились отношения между двумя командующими. В орбиту этого взаимного неприятия вовлекались все новые и новые люди. Исправить положение могло назначение главного начальника, но царь с этим не спешил.