Атаман Платов

В эту ночь Матвею Ивановичу приснился страшный сон. Будто он сидит на берегу Дона с удочкой. Место знакомое, тихое, сидит долго, а ни одной поклёвки. Потом вдруг что-то попалось. Тянет с трудом, боится оборвать лесу, однако ж она поддаётся. Вытащил — а на крючке сабля. Та самая сабля, какую подарил отец. От долгого пребывания в воде покрылась ржой, ножны затянуло тиной. Но только Платов взял её в руки да вытер лезвие о полу чекменя, сабля заиграла как новенькая.

— Вещий сон, — высказал догадку Горчаков.

— Да уж какой-то странный, — не скрыл сомнения и Трегубов.

Загремел замок камеры. Узники насторожились. В сопровождении коменданта крепости вошёл генерал-адъютант Ратьков. Толстенький, кругленький, со сладкой улыбочкой оглядел заключённых, остановил взгляд на Платове:

— Вот вы-то и нужны.

Ратькова знали как человека злого, низменного, готового идти на всё, чтобы только выслужиться. Сейчас он был при дворе на особом положении: любимец Павла. В приближённые попал волей случая, судьба помогла, хотя и сам к тому приложил немалое старание. Узнав о кончине Екатерины, он вскочил в подвернувшуюся карету и приказал гнать в Гатчину. Там находился наследник престола.

Встретив Павла на дороге, бросился к нему, упал ниц:

— Ваше императорское величество! Дозвольте первому поздравить с восшествием на престол! Склоняю голову в верности к вашим стопам!

— Спасибо, милый. Благодарю за верность.

На следующий день Ратьков стал генерал-адъютантом свиты его величества, владельцем поместья в тысячу душ, через его плечо легла Анненская лента…

— О чём вели речь, господа? — спросил Ратьков заключённых. — Оживлённо, я слышал, у вас тут было.

— Сон рассказывал. Будто домой возвратился, на свой Дон.

— Ха! Выходит, сон в руку! Привес вам, Платов, государево помилование. Благодарите его императорское величество за внимание к вашей особе. Свободны вы и через три дня извольте ехать без промедления на Дон.

— Ваше превосходительство… Неужто… — только и смог произнести в ответ Платов.

— Более того, генерал. Возвращаю вам и ваше оружие, — продолжал вошедший в роль благородного избавителя Ратьков. — Примите ваше оружие. Помните государево великодушие.

Матвей Иванович взял в руки саблю, ту самую, что приснилась ему ночью, поцеловал.

— Вот она, моя верная подруга. Не заржавела, милая… Оправдает от наветов. На Дону оправдает…

— Это как же изволите понимать сии с лова, сударь? — насторожился Ратьков, и уши задвигались. На несчастье, его уши обладали свойством двигаться помимо желания. И это вызывало у других насмешки: «Ратьков, у которого шевелятся уши».

— Да так вот и понимайте, — ответил Матвей Иванович, поглаживая саблю.

— Слова-то ваши того, с душком.

— Эту саблю вручил мне отец. Он честно служил государыне императрице и отечеству…

— Ну вот, опять вы дерзите. Разве вам не известно, что государь повелел не употреблять слова «отечество» и «гражданин»? Иль вы пренебрегаете императорской волей?

— Тьфу ты, будь неладен! Видать, нечистый меня попутал, — постарался перевести в шутку разговор Матвей Иванович. — Ну, спасибо, сударь, за добрую весть. Через три дня моей ноги в столице не будет.

13 декабря он действительно выехал к себе на Дон.

И не ведал Платов, что в тот самый час, когда карета выносила его из столицы, Ратьков докладывал Павлу:

— Этот самый Платов, ваше величество, дерзкие мысли изволил высказать. Сидевший с ним в камере полковник Трегубов донёс, да и мне пришлось сие слушать. Замыслил доказать свою невинность. Полагаю, что на Дон его нельзя пускать. Подалее бы от родных мест надобно направить.

— Так не пускать! Немедленно вернуть!.. Нет, не сюда! В Кострому его! Послать сейчас же нарочного с депешей к Орлову, приказать направить Платова без промедления в Кострому!

В тот же день вслед Платову помчался сенатский курьер Николаев с письменным предписанием. 16 декабря он примчался в Москву.

— Остановился ли отставной генерал Платов? — потребовал ответа у хозяина придорожной гостиницы.

— А как же! Он и ныне проживает. Пошёл на службу в собор, завтра поутру отбывает далее.

Курьер поспешил к собору. Служба как раз кончилась, и народ выходил из храма. Он узнал Платова, высокого, по-кавалерийски стройного, с посеребрёнными усами и висками.

— По велению самого императора, — шагнул он к генералу…

Матвей Иванович ехал в Кострому с чувством глубокого и несправедливого оскорбления, и причиной опять был не кто иной, как сам государь. Душила обида, но высказать её не мог: рядом сидел Николаев, настороженно следящий за каждым его движением. «Дурак! Неужто сбегу?»

Он понимал, что пребывание в Костроме — это ссылка, неведомо длительная по времени. Но не это страшило, терзало душу воспоминание о доме, там семь его детей, к тому же вторая жена здоровьем слаба, часто болеет.

24 декабря добрались до Костромы. Город встретил перезвоном колоколов. Возвышались маковки церквей, кресты колоколен царапали серое низкое небо.

— Губернатором здесь Островский Борис Петрович, — сообщил Николаев. — К нему у меня письмо относительно вашего превосходительства.