Атаман Семенов

В двадцать лет он уже имел на Байкале свою баржу и счет в банке. Жизнь его кидала то вверх, то вниз. То делала его таким богатым, что он мог подметки к своим сапогам прибивать гвоздями из червонного золота, то швыряла в вонючую бездну, и он вынужден был протягивать руку за подаянием. А однажды молодой, дурной, вконец изломанный стужей, ревматизмом Тимоха Корнилов докатился до того, что попал в приют, где древние бабульки крестиком вышивали платки и рушники. Со стоном, зажатым в зубах, покорно он сел за пяльцы и занялся вышивкой. И ничего — жив остался. Одна цэ насельниц — говаривали, что обедневшая графиня, — оказалась великолепной врачевательницей — он ее с благодарностью вспоминает до сих нор. Видно, воля Божья на то была, чтобы он избавился от ревматизма.

Однако говорить прапорщику обо всем этом дед пока не стал. Не подоспела пора.

Прапорщик из подручных материалов соорудил железный короб, впаял в него трубку, а на сковороду, где из желтой, сверкающе-раскаленной амальгамы выпаривалась ртуть, надел колпак. К сковороде приставил казака по прозвищу Коза.

— Ты, Козерогов, привыкай к агрегату, ни на минуту не выпускай его из вида, — наказал ему прапорщик. — Я сейчас людей на жилу вывести должен, две бригады, а ты следи, понял, Козерогов? Главное — поддерживай огонь под сковородой, не давай ей остывать. Огонь должен быть равномерным и жарким. Понятно? Это ты должен усвоить железно, как святую истину. Колпак со сковороды не снимай, что бы ни случилось. Процесс контролируй по звуку. Когда ртуть выпарится, сковорода начнет сильно трещать. Понял, Козерогов?

Прапорщик по тропке увел людей в ущелье, следом, метров двадцать отступя, Белов вел на поводу лошадь с двумя перекинутыми через спину ящиками с динамитом. Белова прапорщик назначил старшим вместо сбежавшего урядника, надо отдать ему должное — он отпирался от новой напасти как мог.

В тот день они взяли рекордное количество золотоносного камня — целую гору, ранее столько не брали — то ли порода пошла помягче, то ли динамита закладывали побольше, не жалея, то ли в воздухе витала сама удача — сразу не сообразить. Вырлан сдвинул с затылка на нос старую офицерскую папаху:

— Неплохо бы нам прямо в распадках пару жаровень поставить и выплавлять золото на месте. Чего таскать породу к дому, лошадям бабки бить, а?

— Хорошая мысль, — поддержал прапорщика Белов. — Топоры у нас есть, толковые руки — тоже, да и народ у нас по такому деду соскучился.

Когда добрались до дома, было уже темно. Но глазам Тимофея Гавриловича к темноте не привыкать.

— Это чего такое? — спросил он, и голос его дрогнул. — А?

— Что? — устало поинтересовался прапорщик.

— Кланька чтой-то сидит на пороге и плачет. — Старик протер пальцами глаза, беспомощно оглянулся на лошадей и, взмахивая рукой, в которой была зажата трехлинейка, побежал к дому.

Вырлан, давясь воздухом, который неожиданно сделался твердым, побежал следом. К дому они подбежали вместе. Дед кинулся к Клане, обеспокоенно сгреб ее в охапку:

— Ты чего?

— Там этот самый... лежит. Глаза закатил и лежит. — Она потыкала рукой в сторону сарая, украшенного шпеньком новой оцинкованной трубы. — Я боюсь.

Вырлан кинулся в саран. Огонь в плите, на которой стояла золотая жаровня, еще не прогорел, поухивал басовито, грозно, щелкал искрами, защитный колпак соскочил с жаровни, в сарае пахло какой-то странной острой химией, будто в цеху по производству « о’де колона». Вырлан попятился назад, вывалился на мороз, продышался, натянул на нос башлык и снова нырнул в сарай.

Около плиты, скорчившись улиткой, откинув в сторону неестественно белую, с черными пальцами руку, лежал Козерогов.

— Ах ты, Коза, Коза... — глухо пробормотал прапорщик в башлык, ухватил казака под мышки и поволок к двери.

Выволок на последнем дыхании — у Вырлана кончился запас воздуха, и он закусил зубами ткань башлыка — боялся закашляться и хватить ядовитой гадости, — выволок и, не удержавшись на ногах, сел в снег.

Дед наклонился над Козероговым, затряс его:

— Эй! Милый! — Голова Козерогова мотнулась безвольно один раз, другой и замерла. Дед снова затряс его, потом остановился, стянул с головы шапку и опустил руки. — Все, — молвил он горестно, — тут мы, человеки слабые, совершенно бессильны.

Козерогов был мертв, прапорщик неверяще покрутил головой, откинулся назад, с горечью глянул в белое, уже заострившееся лицо Козерогова и раздернул тесемки у башлыка.

— Э-эх! — произнес он с далеким сожалеющим стоном.

— Бог дал, Бог взял, — рассудительно проговорил старик, толос его по-прежнему был угрюмым. — Не надо было оставлять его в сарае, на жаровне.

— Это моя недоработка, — горько произнес прапорщик, — я его к жаровне определил, думал, что он с ртутью будет осторожен, а Козерогов дал маху. Лучше бы мы его определили в забой... Я виноват.