Атаман Семенов

Драгоман — значит, переводчик. Фигура не самая крупная в штабе японских экспедиционных войск, не в генеральском, естественно, звании и даже не в полковничьем и, следовательно, не по себе шапку напялившая на макушку.

У Семенова отлегло от сердца — вряд ли за этим толмачом стоят люди из правительственных кругов, вряд ли стоят серьезные банкиры и промышленники и вообще фигуры первого ряда. А те, кто стоит, — это обычная пьяная самодеятельность, не больше.

— Ничего у вас из этой затеи не получится, — убежденно произнес Семенов, снова подтянул к себе бутылку с вином, глянул на свет — в глубине бутылки зарезвились, заскакали веселые огоньки. Ему сделалось жалко вина — потратил его впустую.

— Скажите, Григорий Михайлович, верно, что вы собираетесь идти на Хабаровск? — аккуратно поинтересовался Меркулов.

— Верно.

Меркулов с облегчением вздохнул: если Семенов пойдет на Хабаровск, то там и увязнет, ему будет уже не до Владивостока, не до Меркуловых. Он осторожно насадил на вилку кусок бастурмы, съел, даже не почувствовав ее вкуса — настолько был увлечен своими мыслями. Он перестал бояться Семенова: раз тот идет на Хабаровск — значит, им с братом не страшен,

А Семенов смотрел на него в упор и размышлял невесело: «Ну и лиса же ты, Меркулов! Однако морда твоя все выдает — и то, что ты думаешь в сию минуту, и то, что только собираешься подумать. Продал меня за тридцать серебреников, продашь и других, в том числе и братца. Только вот Россию продать я тебе не дам... Понял, Меркулов? И в Хабаровск я пойду только тогда, когда укреплюсь в Приморье, понял?»

Меркулов, словно прочитав эти мысли, потянулся к Семенову с бокалом:

— Григорий Михайлович, хочу выпить за ваше здоровье.

— Пожалуйста! — отозвался атаман, голос его был доброжелательным, налил гостю вина и только сейчас, словно о чем-то вспомнив, перевел взгляд на клювастого секретаря: — А ты чего переминаешься с ноги на ногу, как ворона на погосте? Иди на камбуз, там тебе дадут кусок мяса с атаманского стола.

Секретарь жалобно посмотрел на своего шефа. Тот молча отвел глаза в сторону.

— Иди-иди, — прежним доброжелательным тоном проговорил Семенов. — Иначе голодным останешься! — Он вытянул руку, разжал пальцы — в ладони у него вновь звякнул колокольчик, и на пороге каюты тотчас возник хорунжий.

— Проводи паренька на кухню, — приказал ему атаман, ткнул пальцем в секретаря: — Пусть там ему наложат в тарелку чего-нибудь. А мы пока с господином Меркуловым один на один покалякаем...

Но ничего нового Семенов узнать не смог: то, что можно было сказать, Меркулов уже сказал.

И все-таки атаман Семенов не учел того обстоятельства, что все владивостокские стены — все без исключения — дырявые: когда его посланцы сговаривались с братьями Меркуловыми о встрече, то они предупредили братьев — атаман хотел бы встретиться с ними с глазу на глаз, без каких-либо посредников, особенно иностранных, — информация об этом условии атамана немедленно улетучилась в дырку, будто дым.

Третьего июня 1921 года Семенов получил от начальника иностранной военной миссии во Владивостоке полковника Гоми неприятное письмо. Полковник выражал недоумение: почему атаман настроен против иностранных военных, находящихся во Владивостоке? А ведь Гоми и его коллеги готовы всячески помогать русским — особенно по части мира, — чтобы русские не ссорились друг с другом, не драли друг другу чубы, а больше выпивали в одной большой компании, ели вкусное мясо, зажаренное на проволоке, и угощали им иностранных друзей. Это типично русское блюдо под названием «сашлик» Гоми и сам любил.

Атаман прочитал письмо и, побурев лицом, сжал кулаки.

— Ну Меркуловы, ну Меркуловы, ну братцы-козлодранцы! Отыграется это все на ваших мохнатых задницах!

Впрочем, у атамана тоже имелся вопрос к полковнику Гоми: как стало известно Семенову, полковник никак не хотел давать разрешение на пропуск в Гродеково фур с продовольствием для казаков и овсом для лошадей, и, как с тревогою сообщили атаману, гродековцы уже начали голодать. Надо было срочно встречаться с полковником.

Атаман кожей своей, нутром ощущал, что его обволакивает некая липкая паутина, он пробует содрать ее с себя, соскребает пальцами, матерится, но ничего из этого не получается — паутина немедленно прилипает к телу вновь...

Временами он, усталый, с ноющим телом и набухшей чугунной тяжестью головой, опускал руки — не было желания ни жить, ни драться, ни дышать, хотелось вернуться в свое детство, к родителям, к мелким голоштанным заботам, сделаться маленьким-маленьким...

— Я устал от человеческой подлости, — сказал атаман, бросая письмо полковника Гоми себе под ноги.

— А что, бывает подлость звериная? — Таскин усмехнулся неожиданно печально, свел брови в одну лохматую линию.

— Не-ет, подлее человека зверя не существует.

— Звери тоже едят друг друга, также охотятся, устраивают ловушки, западни, норовят укусить, — Таскин потянулся, поднял с пола письмо, — а укусив и познав вкус крови, стараются съесть. — Он развернул письмо, прочитал. — Всюду видны грязные следы братьев Меркуловых.