Атаман Семенов

Через несколько минут грохнуло. Одна волна сшиблась с другой под самым бортом шхуны, «Киодо-Мару» резко накренило, танцующие пары с хохотом сгреблись в одну кучу, соленые брызги столбом взметнулись к небесам.

Таскину было не до шторма, не до веселья — на душе у него кошки скребли.

Один из «концов», которые ему следовало подчистить, был золотой: промысел деда Тимофея Гавриловича следовало срочно сворачивать, иначе до него доберутся меркуловские ищейки. В общем, промысел надо срочно консервировать, а людей... людей... Лицо Таскина сделалось жестким, губы плотно сжались, он, тяжело вздохнув и вцепившись пальцами в веревочный леер, смотрел остановившимися глазами, как из темноты на шхуну катится новый, таинственно мерцающий, переливающийся тусклым искорьем вал...

Вал ударил в борт шхуны, и с губ Таскина сорвались сами по себе слова:

— Людей жалко.

Людей придется убрать. Когда есть человек — есть и опасность, что тайное сделается явным, нет человека — и опасности этой нет. Как ни жаль старика и его милой дочки... Или внучки. Таскин невольно зажмурился, увидел в тесном сжиме, что па шхуну вместе с валом накатываются какие-то люди, лица у них вроде бы знакомые, вполне возможно, это сам старик, Кланя... толковый геолог в чине прапорщика и с какой-то нерусской фамилией. Фамилия, которую Таскин хорошо зиал, на этот раз не пришла на память, не захотела прийти; Таскин недовольно поморщился, снизу к горлу подполз твердый комок, виски сдавило, люди, которых, как ему казалось, тащила на своей спине волна, исчезли, вал с силой ударил в борт, и шхуна вновь накренилась.

Танцующие опять со смехом сгреблись в кучу, дружно отъехали к борту и оттуда по накренившейся палубе начали взбираться вверх, Таскин перегнулся через борт, посмотрел в воду.

Увы, никаких людей. То, что он наблюдал, было обычным видением.

Атаман со своими людьми тоже попал в шторм. У него в памяти еще были свежи картины шторма, в который они попали около острова Фузан — хорошо, хоть на дно не пошли, — а тут — новый шторм. Семенов выругался.

Шторм начал отжимать катер от берега, судно потеряло скорость; нужно было бороться с волнами, разворачиваться к ним носом либо кормой, чтобы шальная вода не перевернула «плавсредство». Это георгиевский кавалер и проделывал успешно, затем в междуволние он закладывал крутой вираж, и катер шел к берегу на полном ходу, но на пути спотыкался, словно ему под днище попадал камень, залитый водой мотор чихал и в конце концов умолкал, и катер начинало опять относить в море.

Атаман терпел. Понимал — в его жизни пора наступила такая, и она — как судьба — надо терпеть. Но время ни терпеть, ни ждать не могло. Как раз в эти минуты забайкальцы проходили через Надеждинскую — должны проходить, — а два усиленных конных разъезда с запасными лошадьми уже тридцать минут несли дежурство на берегу моря. До бесконечности они дежурить, естественно, не могут, иначе начнут привлекать к себе внимание, но и уйти без атамана тоже не могут, в противном случае чего бы им столько времени месить копытами мокрый песок прибоя?

Интересно, хватились его меркуловцы или нет?

Катер жалобно заскрипел своими заклепками, взгромоздился на волну и, будто с горы, съехал с нее вниз. Все, что уже было — а это было в майские дни на «Киодо-Мару», — повторяется.

Атаман не выдержал, сказал сидевшему рядом молчаливому, с рябоватым лицом хорунжему, которого Буйвид оставил при атамане вместо себя:

— Предупреди капитана второго ранга, что всякое опоздание смерти подобно.

— Он об этом знает, ваше высокопревосходительство.

— И что же?

— Непредвиденное обстоятельство, вы видите — внезапный шторм. Но Чухнин сделает все, чтобы мы прибыли вовремя, он — человек верный.

— Мы опаздываем, хорунжий. Надо быстрее, быстрее, быстрее!

Хорунжий промолчал, только придвинулся к атаману ближе, как будто хотел прикрыть его от пули неприятеля.

Мотор перестал кашлять и глохнуть; катер, преодолевая крутые, словно отлитые из железа валы, продолжал двигаться на север, в Надеждинскую.

Сейчас, из глубины времени, трудно понять, а точнее — документально выяснить, как на берегу узнали, что атаман покинул шхуну «Киодо-Мару», кто из меркуловских шпионов смог передать фонарем на берег сведения, что Семенова нет на судне — уж не заслуженный ли грузин-шашлычник, славно потешивший желудки атаманских гостей? — только на берегу об этом узнали.

Поднялась легкая паника. Бедный фон Вах, который решил после нескольких бессонных ночей прикорнуть в кровати, был в подштанниках выдернут из постели; при сообщении о бегстве атамана со шхуны увял в теле, будто из него выпотрошили внутренности:

— Не может этого быть! Ведь он, по моим данным, напился как свинья — вылакал едва ли не ящик шампанского. Это наблюдали мои люди с катера. Не может человек, столько выпив, куда-то еще бежать. Он должен лежать в постели и храпеть.

— Это обычный человек не может, а Семенов может, — сказал фон Ваху посыльный офицер — молоденький штабной прапорщик.