Атаман Семенов

Ужинали все вместе. За большим нашим столом, кроме приезжих-военных, сидели и мы все: отец, Е.Д. Жуковский, наш брат Миша, мы с Татой и маленький внук отца — сын нашей старшей сестры Елены — Гриша. (Елена была замужем, жила в Харбине, а сына привезла к нам на лето.) Ужин был весьма скромный, какими были трапезы у всех в те военные времена. Ведь японцы уже несколько лет вели войну с Америкой, по всей Маньчжурии (она была под оккупацией Японии) продукты выдавались всем только по карточкам, как и в Советском Союзе. Ну и, конечно, никакого вина не было и в помине.

Я думаю, нет нужды объяснять, что все мы пережили в тот день — драматичность события очевидна. Поэтому все происходившее врезалось в память, все помнится так, будто было вчера.

За столом сидели долго, пили чай, беседовали. Когда все закончилось, кто-то из военных спросил: «Ну, а каких же убеждений вы, господа, придерживаетесь сейчас?» Не ручаюсь за дословность, но отец и Жуковский единодушно ответили примерно следующее: «Все тех же, что и в Гражданскую войну, — за которые у вас расстреливают. Мы — русские офицеры, мы давали присягу Вере, Царю и Отечеству и ей, этой присяге, остались верны — революцию не приняли и боролись с большевизмом до последней возможности».

На это кто-то из советских сказал: «Ну что ж, в таком случае, но нашим законам вам за эти убеждения придется ответить и понести наказание».

Вскоре после этого майор (наверное, он был там главным) заявил, что им нора ехать и что отец должен поехать с ними.

Мы поняли, что отец арестован. Миша, наш брат, помнится, как-то держался, а мы с Татой заплакали. Майор, увидев, что мы плачем, неожиданно стал успокаивать нас: «Не надо плакать, я вам еще привезу вашего папу, через несколько дней привезу...»

Отца офицеры увезли с собой, а Жуковского оставили, почему-то не арестовали в тот раз (хотя он тоже было засобирался).

Мы верили и не верили майору. Но на четвертый день рано утром увидели, что к нашему дому подъехал автомобиль. За рулем был тот самый майор, а рядом с ним наш отец. Больше никого с ними не было. Майор выполнил свое обещание — привез отца. И я до сих пор не понимаю и удивляюсь: зачем, почему он это сделал? Какими чувствами или соображениями он был движим?

Как бы то ни было, но весь этот день отец провел с нами. Мы помогли ему собрать необходимые вещи — смену белья, одежды и прочие мелочи. Вместе с нами все время находился и майор. Пока мы все собирали, он с интересом осматривал кабинет отца. Там был портрет последнего русского императора — Николая II и висела красивая икона Св. Георгия Победоносца. На комоде лежала главная награда царя, гордость отца — именное «Золотое Георгиевское оружие» (шашка). А рядом с шашкой была шкатулка — в ней хранились остальные четырнадцать боевых наград за ту, Первую мировую войну. Тут же, на комоде, всегда стояла скромная фотография матери отца — нашей бабушки — и лежал небольшой, выцветший мешочек — кисет с горстью русской земли.

Майор внимательно все это рассматривал, изредка задавая отцу вопросы.

Потом мы все обедали, а после обеда перешли в гостиную. Майор увидел там открытое пианино, спросил, кто из нас играет, и когда все указали на меня, попросил сыграть что-нибудь. Естественно, в тот момент мне совсем не хотелось играть, не до музыки было, и тем не менее я села играть. Наверное, ноты были открыты на странице, где была «Баркарола» Чайковского, потому что я хорошо помню, что сыграла именно «Баркаролу». Потом еще что-то. Все тихо слушали, на душе у всех нас было тревожно. Майор очень лестно отозвался о моей игре. На это я — хорошо помню — ответила, что собиралась в этом году поступить в консерваторию, а теперь неизвестно что будет. И дальнейшие слова майора я тоже хорошо запомнила. Он сказал: «Вот переедете в Советский Союз и там завершите свое музыкальное образование — консерваторий там много. И не тревожьтесь — у нас в СССР по нашей сталинской конституции дети за отца не отвечают»,

Вполне возможно, что майор говорил искренне, но увы! — его слова о конституции разошлись с реальной жизнью. Через два года и одиннадцать месяцев (24 июля 1948 г.) мы, три сестры — Елена, Татьяна и я — были арестованы, увезены в Союз, в так называемые «внутренние тюрьмы КГБ» (тогда — МГБ), а потом в Сибирь, в сталинские лагеря. (Братьев наших, Вячеслава и Михаила, забрали вслед за отцом, в том же 1945 году. Всем нам, детям атамана Семенова, «дали» по 25 лет. Кроме Михаила — инвалида с детства, Его расстреляли в Уссурийске 18 марта 1947 г.)

На этом наше свидание с отцом еще не закончилось. Наш дом был расположен примерно в трехстах метрах от моря. Не знаю, по чьему предложению, но отец и майор сходили туда вдвоем ближе к вечеру. Ходили недолго — искупались и вернулись.

А потом еще был вечерний чай. Отец чувствовал приближение расставания, его внутренняя тревога передавалась и нам. Это была последняя трапеза отца в своем доме в кругу семьи.