Атаман Устя

— Жаль. Молодцомъ бился. Я отъ него такой прыти и не ждалъ. Ну, и жалко тоже было, Моли Бога, что тебя съ бѣляны надысь подшибли и что дома сидѣлъ. Быть бы и тебѣ, пожалуй, убиту на томъ мѣстѣ Козьяго Гона, гдѣ ты меня, окаянный, чуть было разъ не ухлопалъ. Помнишь, глупая твоя и лысая голова?

— Какъ не помнить, Егоръ Иванычъ; хораздо помню твою нахайку!

Однако Орликъ дивился поступку атамана. Въ прошлый разъ Устя встревожилась не на шутку, узнавъ отъ Ефремыча объ его ранѣ, и тотчасъ сама прибѣжала, а теперь онъ позвалъ ее, а она не идетъ.

— Чуденъ мой атаманъ! думалъ Орликъ; то будто сестра родная, а то и ухомъ не ведетъ.

Устя пришла и, увидя, что рука Орлика уже завязана, разсѣянно отвѣтила на нѣсколько вопросовъ Орлика и тоъ часъ собралась опять къ себѣ.

— Куда же ты, атаманъ? Посиди, побесѣдуемъ, сказалъ Орликъ.

— Не время, дѣло бросилъ; какія бесѣды…

И Устя опять двинулась.

— Когда же казнить-то этихъ поганцевъ?

— Кого?

— Какъ кого? Капрала да Петрыньку!

— Петрыня хоть завтра; чего его мучить въ мысляхѣ объ смерти. Завтра бери и казните.

— А того?..

— Того… что-жъ спѣшить; пускай его… онъ мнѣ не мѣшаетъ, подождемъ.

— Да чего-жъ ждать то. Тоже мучить. За одно ужъ завтра и повѣсимъ на одно дерево. Или ужъ, ради почета его, какъ царева полу офицера — разстрѣломъ покончимъ, по-военному, а Петрыньку Іуду утопимъ въ рѣкѣ.

— Нѣтъ, капрала я не дамъ и еще подержу у себя. Пущай… сказала Устя. — Жаль его: молодъ больно.

— Это, стало быть, въ родѣ купца Душкина… отозвался Орликъ. — Подержишь, чтобы потомъ отпустить. И думать не моги! На это я моего согласія не дамъ, да и молодцы всѣ забуянятъ. Мало онъ народу у насъ побилъ да попортилъ. Малина обѣщается его самъ казнить — въ отмѣстку.

— Ладно… вымолвилъ атаманъ досадливо и пошелъ. Но слово это не было согласнымъ, а говорило будто: «Отвяжись, сказано, не дамъ его».

— Чего ладно! крикнулъ Орликъ сердито вслѣдъ Устѣ. — Тебѣ я говорю толкомъ — это не Душкинъ. Завтра обоихъ; нечего баловаться.

Устя слышала, но не отвѣчала и задумчиво пошла къ себѣ.

Съ утра, почти съ самой битвы, глаза ея приняли странное, безпокойное выраженіе и отчасти будто разсѣянное… Думы, одна другой чуднѣе, тѣснились и роились въ головѣ, несмотря на хлопоты этого дня.

— Охъ, Господи, что за притча? изрѣдка говорила она тихонько сама себѣ, проводя рукой по лбу.

Эта перемѣна произошла въ Устѣ съ того мгновенья, когда она въ концѣ битвы настигла капрала и мѣткимъ ударомъ повалила его коня; а самъ онъ вылетѣвъ изъ сѣдла, покатился на землю и потерялъ сознанье отъ удара въ голову.

Устя спрыгнула тоже на землю и готова была выпалить по капралу изъ пистолета въ упоръ, если бы онъ всталъ на ноги… Но онъ лежалъ, раскидавъ руки, лицомъ въ траву и не двигался, какъ мертвый.

— Убитъ, что-ль? думала Устя, но сообразила, что она стрѣляла пулей… А конь его вскочилъ и хромаетъ.

Устя нагнулась къ упавшему, повернула его на спину… Блѣдное и красивое лицо, съ полуоткрытыми глазами, сразу поразило ее… Она будто ожидала увидѣть не такое лицо и не такого капрала. А въ то же время она чуть не ахнула! Она гдѣ-то видѣла его… Онъ ей знакомъ.

И, изумляясь, она глядѣла… и глядѣла на это лицо.

Когда первыя мгновенья прошли, Устя сообразила, что ей вздоръ почудился. Нигдѣ она капрала этого не видала и видѣть не могла. Но такой молодецъ… такой вотъ, точь-въ-точь, вылитый капралъ, что лежитъ предъ ней теперь въ безпамятьи… мерещился ей…

— Гдѣ? Когда?

— Всегда, всюду, давно. Еще на станицѣ.

Устя стояла около лежащаго, забывъ, что онъ врагъ, что онъ вотъ очнется и можетъ выпалить по ней изъ пистолета, что у него за поясомъ.

— Что за притча! выговорила Устя и прибавила: глупость какая, баловство.

Въ эту минуту подбѣжали къ атаману нѣсколько молодцовъ, видѣвшихъ, что Устя, нагнавъ и сшибивъ капрала, стоитъ на травѣ недвижно, вѣроятно ожидая подмоги.

— Вязать его! очнулся и догадливо крикнулъ атаманъ.

— Крупичатый! вспомнила Устя шутку Орлика и усмѣхнулась. Капралъ пришелъ въ себя и въ сознаніи вскрикнулъ, рванулся. Но молодцы повалили его на траву, насѣли и начали крутить руки назадъ.

И вотъ теперь уже съ полдня Засѣцкій сидѣлъ у Усти въ горницѣ, связанный по рукамъ, и блѣдный, потерянный, ожидающій казни и смерти каждую минуту — онъ молчалъ, и только красивые голубые глаза его, изрѣдка наполнявшіеся слезами, слѣдили за атаманомъ.

А Устя хлопотала по горницѣ, но дѣлала пустое, ненужное, будто прикидывалась, не то предъ нимъ, не то передъ собой. И вмѣстѣ съ тѣмъ ей было неловко, она смущалась, будто даже робѣла, сама не зная чего. «Что-то» застряло и засѣло въ головѣ и въ сердцѣ, какъ заноза. Оно и смущаетъ ее, и сердитъ, а не проходитъ…

Изрѣдка Устя грубо обращалась къ капралу и спрашивала его о чемъ-нибудь, о пустякахъ, спрашивала только для виду. Она будто прикидывалась и въ этомъ, такъ какъ понимала, что грубо говорить съ плѣннымъ не было нужды и не было у ней охоты. А между тѣмъ, то и дѣло, она заставляла себя крикнуть:

— Ну, ты! Какъ звать? Эй, барченокъ! ѣсть хочешь? Ты бы, крупичатый, спать легъ; до завтра тебѣ еще жить надо…