Атаман Войска Донского Платов

В поле, прикрытые холмами, строились полки, назначенные в обходную колонну. Три полка — из отряда генерала Карпова, три полка с Атаманским — из отряда Платова, три полка — пришедшие с Дона, да лейб-казаки — царева гвардия. Итого — десять. Да донская батарея. В голову колонны становился егерский полк. Боялись, наверное, что заплутают ночью казачки, выйдут не туда.

Перед фронтом Атаманского полка — командир, полковник Балабин:

— Разложили огни?

— Так точно.

— В строй…

Вдоль строя проехал Орлов-Денисов, с ним на такой же серой черкесской лошади — Сысоев. Третий, не казак, приотстав, говорил:

— Люди сделались хуже зверей. Губят друг друга с жестокостью. Мужики французов живьем в землю зарывают. Говорят: грех умерщвлять, пусть-де умирают своею смертью…

В строю поёживались от холода, но стояли тихо: слышно было, как сзади переговариваются артиллеристы — во второй линии растянулась батарея. Кисляков обернулся и неловко тронул повод. Конь запереступал, тесня соседа.

Батареец на левой выносной[144] обстоятельно расспрашивал:

— Еще гутарили, что один французский король к нам на Дон гетманом набивается, чтоб Дон от России отделился, и жили б сами по себе. Правда, ай брешут?

Голос был сипловатый, старческий. Только, видно, взяли из пополнения.

— Был такой разговор. И короля того я видал, — отозвался второй. — Здоровый такой парень. Всем враз распоряжается и наездник у них первый.

— Откель там у них наездники? — подключился третий.

— Молчи, молчи! И конь под ним добрый, и сам…

— Ху, да не бреши! Видал я того наездника. За ним, гутарют, Сысоев с плетью гонял…

Орлов-Денисов еще раз, теперь уже один, проскакал вдоль строя.

— Ишь, разъездились… Пора бы уж выступать, холодает.

— Вон, гляди, еще один генерал едет. Зараз тронемся.

Часов в семь, в полной темноте выступили. Сдержанно зарокотали в ночи тысячи копыт. Офицеры, объезжая ряды, напоминали:

— Огня на походе не жечь.

— Гляди у меня, курильщики. Голову оторву!..

Вышли к Наре. Егеря запрудили все мостки, повалили на ту сторону. Казаки, выжидая, встали.

С запада подошли три гвардейских полка. Пристроились в хвост.

— Видал? Гусары подошли.

— А то! Нагнали войск…

— Что стоите? Давай вперед! Тут мелко, — подскакал офицер от Орлова-Денисова.

— Ну, с Богом, братцы…

— Эй, урядник, езжай первый, а то еще накупаемся тута…

— Не боись, не утонешь, — гонит первым коня в реку есаул Фомин.

— Стой, собака. Куда тебя?., — стонет от натуги Кисляков.

— Эй, урядник, коня держи! Глушков, подмогни ему… Коня держи, а то вплынь пойдет. Ну? Завернул? Глядите… Тут ямина. Чуть что — ногами в седло!

По реке сплошной плеск. Конница топчет и месит смолисто-черную воду.

Не удержав осмигнувшегося коня, Степан зачерпнул правым сапогом воды. Холодно и липко захлюпало под пяткой, заломило ступню. Левее, угадав брод, чуть не на рысях проходит сотня. Растерявшийся конь, подрагивая, замер на краю уступа, не рискует переступить по неверному дну. Задержавшийся урядник Глушков, низколобый и носатый, прилегает к передней луке, резко и неслышно выбросив руку, цепко хватает коня за челку. Держит. Степан, справившись, толкает коня, взмахивает плетью. Глупая, стыдная оплошность злит его, аж в пот бросает. Конь, качнувшись, ступает и вдруг рывком выносит к берегу, пристраивается к ряду.

— Не потоните там… атаманцы… — из темноты насмешливый голос есаула.

Казаки, выбравшись, вновь разбиваются в полковые колонны. Командиры соблюдают дистанцию в полтораста шагов, ждут отсталых, пропускают вперед егерей.

— До французов далеко?

— Верст пять.

— Тоже мне — набег…

— Никак дождь спускается?

— Чего доброго… Только и осталось…

— Нет. Ветер… Мимо пронесет.

Пока стоят, Степан, скособочившись в седле, закатывает синюю с невидимым в темноте голубым лампасом штанину, подтянув к груди колено и уцепившись за задник, стягивает сапог.

— Чего ж ты верхи[145] переобуваешься? Слазь, я подержу.

Тихий — вполголоса — приказ вскидывает едва успевшего переобуться Степана в седло. Головные ряды трогаются и, зацепив поднятую пехотой пыль, выходят на дорогу.

— Шагом, — еще раз предостерегает из темноты Фомин.

С полверсты идут молча в полной темноте. Дорога забирает все правее и правее.

— То-то темень! Глаз коли!..

Внезапно, как из-под земли выныривает огонек.

— Чего это? Не французы? — шепчет, склоняясь, сосед.

— Тут яр, а в яру — деревня, — приглушенно объясняет кто-то спереди.

Дорога ныряет в овраг. Крутнув, наискось по склону выводит на ту сторону.

И вправду деревня.

— Вечеряют люди, и горя им нет.

Редкие огоньки, прощально мигнув, пропадают за краем обрыва. Слева на небе из-под сносимой ветром тучи проглядывают звезды. Под ними умноженным, зеркальным отражением неясно сквозь кусты и угол леса мерцают костры французского лагеря.

Версты три шли полем. Яснее видны стали края неба, искромсанные верхушками леса. Далеко справа осталась река.

— Эх, вынесло нас на бугор, — приглушенно говорит кто-то сзади. — Осенью у воды завсегда теплее. Это что ж нам? Всю ночь иттить?