Атаман Войска Донского Платов

14 октября, в святой для Платова день, писал он поздравительное письмо Императрице Марии Федоровне по случаю ее дня рождения, расписал последние три победы. «Во всех сих поражениях (неприятеля) положено более тысячи, и то из человечества взяты, более же резали их дерзких… Бог милостив, Всемилостивейшая Государыня! Мы же восстахом и исправихомся! По обстоятельствам предвидится, и, как кажется, я не ошибаюсь, что враг наш с таковых поражений его обратится вспять».

Заодно послал отступающему Кутузову поздравление с победой. Очень удачный день!

На другой день, 15-го, разглядели, что Бонапарт ушел. Не решился на новое сражение, начал отступление по разоренной Смоленской дороге. Пока удостоверились, пока Кутузову сообщили, французы далеко оторвались.

Кутузов за Бонапартом не погнался, а пошел себе спокойно параллельно злодею, устроил ему «параллельное преследование» по тихим местам, войной не разоренным. А Платова послал насесть Бонапарту на хвост, а пуще того позаботиться разрушить на неприятельском пути все переправы, чтоб остановить его, отрезать путь отступления.

17-го Алексей Иловайский и Дмитрий Кутейников догнали французов, 19-го сам Платов подошел и атаковал арьергард Великой армии под командованием маршала Даву.

Дни установились ясные и холодные. В бою только и согреешься. С Милорадовичем зажали они маршала Даву у Вязьмы. Разбитого Даву сменил в арьергарде маршал Ней…

24-го пошел снег, но еще редкий, а 25-го налетел северный ветер, и закружилась метель над разоренной Смоленской дорогой.

Платову с его казаками меньше всех усчастливилось. Французы шли по старой дороге, подчищали уже второй раз все, что лежало на их пути, а Платову выпало идти за ними следом. Благо у французов все лошади попадали, солома на крестьянских избах цела оставалась. Хотя сами впроголодь казаки шли, зато коней соломой кормили…

Но и при этих тяжких испытаниях бил Платов неприятеля, где мог, брал трофеи, пушки и знамена. Пленных же и считать устали, те сами приходили проситься.

В штаб-квартире победоносной кутузовской армии ликовали. Генералы рвались отрезать неприятеля, брать пушки и знамена. Приболевший Кутузов сдерживал их, как мог: сейчас развоюемся, а с чем в Европу придем? Нет уж, пусть казачки… Писал жене, жаловался: «От устали припадки, от поясницы разогнуться не могу, от той причины и голова временами болит». Вздыхал о родных: «Сладко мне было бы жить между вами». Вспоминал «Выбурх», «самый покойный город»: «Нигде так тихо не живал…» «Должно меня утешать то, что я первый генерал, перед которым Бонапарте так бежит». Жалел опустившихся французов: «Это — участь моя, чтобы видеть неприятеля без пропитания, питающегося дохлыми лошадьми, без соли и хлеба. Турецкие пленные извлекали часто мои слезы; об французах хотя и не плачу, но не люблю видеть этой картины. Вчерась нашли в лесу двух, которые жарят и едят третьего своего товарища. А что с ними делают мужики!..»

Заканчивал обычно: «Кланяйтесь всем, детям благословение». Подписывал: «Верный друг Михайла Г.[149] Кутузов».

На перемену погоды ныли старые кости. А тут еще начальник штаба Беннигсен под него подкапывался.

«Беннигсен — глупый и злой человек, уверили его такие же простаки, которые при нем, что он может испортить меня[150] у Государя и будет командовать всем; он, я думаю, скоро поедет…» — намекал Михайло Илларионович в письме к родным.

Один авторитет оставался для престарелого, умудренного фельдмаршала — царь. Чутко прислушивался Кутузов, что в Петербурге делается, что говорят.

Очередной курьер примчался, светский молодой человек:

— Вообразите, наш милейший Матвей Иванович — граф!

— Что, указ вышел?

— Еще нет, но дело решенное. За него очень хлопочет сама Императрица Мария Федоровна.

— Ах, вон оно что!

Как же это помимо Кутузова?

27 октября 1812 года сел Кутузов писать царю:

«Всемилостивейший Государь!

Генерал от кавалерии Платов с некоторого времени оказал давнюю свою ревность и действовал неутомимо при всей своей болезни. Кажется, что верх его желаний есть титло графское.

Всемилостивейший Государь, Вашего Императорского Величества всеподданнейший Князь Голенищев-Кутузов».

Через два дня, когда курьер кутузовский еще скакал в Петербург, Александр I известил Платова:

«Граф Матвей Иванович! В знак признательности Моей к Войску Донскому и во изъявление особого Моего благоволения к заслугам Вашим признал Я справедливым возвести Вас с потомством в графское достоинство, на что и доставлен будет Вам установленным порядком диплом от Сената».

Платов ничего этого еще не знал. Четыре дня дрался он с вице-королем Итальянским Евгением Богарне, загнал того в Духовщину[151], измочалив прежде, и теперь сам встал на отдых.

От такого перепада Божьей Милости дух захватывало. Казалось, что ниже уже не сидеть в дыре. Ан глядь… Ох и нагляделся Матвей Иванович за эти дни!.. Не выдерживала душа. Состоянии этой, с Ольховой слободы, вновь стал Матвей Иванович пить.