Атаман Войска Донского Платов

— Немка… — и в трех словах довел до старого Мартына самую суть. — Там гвардия крутит.

— Ну-у, это не новость…

Кто из казаков хоть раз в столице бывал, знает, что нет там теперь священного трепета перед царями. А на Дону его никогда не было.

Посмеиваясь, слушали, как генерал Суворов с голштинцев шпагой шляпу и парики сбивал. Поняли главное — русские немцев выбили, но немку же и посадили. Ладно, бывает… Это их русские дела.

Мигнул атаман разливать. Взялись казаки за кубки. Возгласил атаман:

— Здравствуй, Всевеликое Войско Донское, снизу доверху и сверху донизу!

Дружно сомкнули. Многого и не ожидали от Степана Ефремова, но лишний раз приятно, что он «низ» прежде «верха» поминает. Ревниво следит черкасня. Один раз, еще при добром царе Федоре Иоанновиче, назвали русские в грамоте «верховцев» первыми. Долго «низовцы» сокрушались и послу Нащокину жаловались: «За что обижаете?»

Разительно «верх» от «низа» отличается.

Выше Манычи жизнь размеренная, а последнее время, как татарву запугали, и вовсе ленивая. Уходят «гулебщики» на охоту, остальные скотину пасут или рыбу ловят. Улов делят поровну, не заботясь о будущем. Удачливые ходят по станице, называются, даром раздают:

— Возьмите рыбки. Наловили — не поедим.

— Спасить Христос. Своей много.

— Куды же ее девать? Не выкидать же…

— Ды на тот край отнеси. Может, возьмут.

Сядут сети плести и сидят себе… Разговоры, соревнования… сонная жизнь.

На «низу» же покоя сроду не было и теперь нет. Вечная деятельность. Купцы, послы, иностранцы, пьянки. Задаром и не плюнет никто. Все судятся и торгуются. Особенно — в Черкасске. Город — он и есть город… И богаче «низ», не в пример богаче.

Верховцы разве что в лаптях не ходят. Кашу со свечным салом едят. А низовцы как разоденутся — рубашки шелковые, зипуны атласные, кафтаны камчатные. Перетянутся турецкими кушаками, притопнут сафьяновым сапогом, заломят на куньих шапках бархатный верх… Еще те щеголи!

Приглядывался Степан Ефремов, как цвет казачий с выбором — не дай Бог подумают, что голодный! — отведывает с атаманского стола, расспрашивал о том, об этом. Наконец сказал Степан Ефремов главное:

— Комиссия будет. Приказано осматривать хутора. Беглых — назад, в Россию.

Все замолчали и поглядели на него с выжиданием. Что еще скажет? Ефим Кутейников погладил любовно гнутый эфес дареной сабли и, не дожидаясь атаманова слова, сам сказал, скалясь в злой улыбке:

— С Дону выдачи нет.

И Мартынов-младший, забыв осторожность, эфес погладил:

— А мы и не выдадим.

Святые слова и на любой случай годятся. Давно уже на Дону, особенно на низу, людей с разбором принимают… Раньше сама степь народ отбирала. Селили старожилые раздорские казаки пришлых ниже и ниже по Дону, меж собой и азовцами[14] — а какого роду и какой веры, не спрашивали. Кто выживет, тот и остается. Время было лихое, что ни год, то война либо набег. Бороздили казаки море Черное, море Хвалынское, уходили аж на Яик, на Дарью-реку. Семейных мало, и нуждишка в людях постоянно ощущалась.

После Разина и после булавинского разорения спорить с Россией стало накладно, и на море погулять помимо царской воли не пускали. Добычи нет. Вот и стали оглядываться, как на самом Дону прокормиться. Охота, рыбалка, торговля… Река богатая, но не беспредельная. Куда теперь беглых принимать? Самим места мало. Пытались сначала сохранять полезных в виде приписных личных и станичных[15], а вредный сброд в Россию отдавать. Тут еще на кого нарвешься — находились казаки, что беглых ловили и тайно в Азов туркам продавали. Торговля людьми — дело прибыльное. От 20 до 40 рублей за человека можно выручить.

При Петре, при Анне все больше московские люди на Дон приходили, а потом — как прорвало — хлынули по Донцу и степью малороссияне, реестровые казаки[16]. Вышли они во время оно из Украины в Малороссию и осели поселенными полками. Но вскоре стали их в регулярство верстать[17], и побежали они дальше, на Дон, вспомнив о казачьем братстве. Этих уже не продашь — они сами кого хочешь продадут.

Казаки-низовцы сказали:

— Нехай живут, нам за пожилое платят.

Но в общество[18] не приняли. Тесно стало на Дону.

При Анне Иоанновне столкнулись с запорожцами из-за угодий, насилу Елизавета помирила, чуть позже — с Волжским Войском.

Опомнилась черкасня, стала войсковую землю расхватывать, на ней пришлых малороссиян селить. Станицы пока за удобные места держались — леса, луга, озера. Степь же не меряна, в общем пользовании, столбов нет. Являлись желающие к атаману и старшинам и указывали, где хотят хуторок поставить. Их для виду к присяге приводили, спрашивали по крестному целованию и по святой непорочной евангельской заповеди Господней еже есть правду, ничейная ли земля. Присягали просители охотно, что ничейная, и разводную грамоту получали. Теперь за свое добро готовы горло перегрызть. Бесконечная и нудная, как зубная боль, тянется у Войска тяжба с Россией из-за беглых вообще, из-за малороссиян в частности. Уже сколько комиссий пережили. Прячутся беглые. На Дону хоть и не воля под казаками, но все ж легче, чем под панским помещичьим ярмом…