Атаман Золотой

Как ни сопротивлялся Андрей, его все же скрутили, связали ремнем руки и поволокли к лодке.

«Что со мной будет?» — промелькнула мысль.

— Скажите мне, кто вы и куда меня везете?

— А тебе не все одно? Везем туда, откуда не воротишься.

— Далеко?

— Небось, доедем.

— Для чего ж вы меня везете?

— Вот дурень! Нешто не знаешь, для чего. Будешь работным человеком. Еще благодарить нас станешь.

И все снова захохотали.

Широки камские просторы. Высоки и могучи вековые леса на крутых камских берегах.

Баюкали когда-то камские волны и персидские суда с цветными парусами, и новгородские ушкуи, и московские струги.

Кровными узами связала себя Пермь Великая с русской землей. Под боевыми стягами Ермака плыли ее сыны в далекий и трудный сибирский поход. Отозвались они и ка призыв Минина спасать родину. Под Полтавой гремели пушки из уральской меди и дрались уральские рекруты, шли уральцы в рядах суворовских чудо-богатырей.

Великий Петр вещим оком разгадал славное будущее Урала. Здесь заложил он широкую основу отечественного железного дела, а вместе с тем показал путь промышленникам и заводовладельцам.

И вот рядом с вотчинами бывших новгородских гостей Строгановых появились владения новых уральских магнатов: Демидовых, Походяшиных, Твердышевых, Осокиных, Турчаниновых, Яковлевых и титулованных заводчиков: Шаховских, Голицыных, Воронцовых, Чернышевых, Шуваловых.

Тысячами пудов везли с Урала штыковое и полосовое железо, не уступавшее в добротности «свейскому», везли уральскую медь, и на рынках Лиссабона, Лондона, Амстердама, Нанта и Гамбурга русский металл славился как отличный.

В огне и буре шел восемнадцатый век. Он гремел Полтавской викторией, победами в Семилетней войне, под Фокшанами и под Измаилом. Россия выходила на первое место среди европейских держав. А внутри страны зрел посев народного гнева. Народ изнывал в оковах, тосковал о воле.

…Связанного по рукам и ногам Андрея везли на медеплавильный господина Осокина завод. Был этот завод больше похож на крепость. Все — и фабрики, и магазейны, и казармы, где жили работные люди, — заводчик приказал обнести частоколом. У ворот бессменно стоял караул.

Андрея втащили в караульню, и тут же его принялся допрашивать полупьяный сержант. Видя, что от нового работника трудно чего-либо добиться, он распорядился развязать пленника и направить в ближайшую землянку, куда уже сходились из фабрики работные люди.

Размяв затекшие мускулы рук, Андрей почувствовал себя легче. Спросил у сгорбленного рудоноса, как живется работным людям на Юговском заводе. Тот повернул к нему костлявое бескровное лицо и сказал хриплым голосом:

— Порядки известные — раным-рано гонят на работу. Все робят: и мужики, и бабы, и старики, и малолетки, и русские и башкирцы, и вотяки и чуваши.

Поглядел Андрей на фабрики, и тоскливо ему стало. Поднимался над ними какой-то зловещий желтоватый дым. Фабричные строения чернели у подножия плотины. В сливных каналах колебалось отражение пламени, вспыхивавшего над плавильными печами. Пруд багряно рдел в лучах заката.

Горько задумался Андрей о своей доле. Почему же он, Андрей Плотников, снова оказался не хозяином, а рабом горестных обстоятельств судьбы своей? Может ли он распорядиться собою, жить по своей воле? — «Могу», — ответил он сам себе.

Он стоял до тех пор, пока не появился красноносый сержант и пьяным голосом не крикнул:

— Т-ты… по какому случаю тут… К-каналья!

Андрей с ненавистью взглянул на него и побрел в казарму. Здесь царила полутьма, в узкие оконца еле пробивался свет. Сперва трудно было что-нибудь разглядеть. Через всю казарму тянулись двойные нары. На бечевках между ними были развешаны онучи, опояски, рубахи. Кислый запах ударял в нос. Люди лежали вповалку. Одни уже спали, другие штопали порванное белье, третьи ужинали. Глухой, сдержанный говор слышался в казарме.

Андрей выбрал свободное место на нижних нарах. Соседом его оказался давешний рудонос. Он со стоном ворочался на нарах.

— Что, землячок? Али занедужил?

— Давно хвораю…

— Сколько же лет-то тебе?

— Пятьдесят второй пошел. Сорок лет на заводских работах состою… Сорок лет… И свету не видал…

Старик надсадно кашлял.

— У нас здесь и помереть не дадут спокойно. Кабы я один такой был, а то вон Степану Оборину за самовольную отлучку сто пятьдесят лозанов дали. Степану-то, ему шестьдесят годов и к работе он маломощен… Да что старики? Малолеток не щадят. Ванюшке Спирякову тринадцать лет было. Принес домой поделку из меди, чтобы, значит, домашним показать, — взяли под караул в управу благочиния и присудили наказать сотней розог. Парнишка-то был малосильный, заморыш, ну и кончился под розгами… У нас так: помираешь — и то поднимут за ноги, приволокут на работу, и тут тебе полицейское исправление по всей форме определят. Розгами душу из тела вы нут.

Под этот «веселый» разговор Андрей заснул крепким сном восемнадцатилетнего парня.

…Проснулся он от грубого толчка в бок. Вчерашний сержант стоял над ним, злобно выпучив глаза.

— Вишь, разлегся! Тут тебе не у тещи… Вставай, сволочь!